Марина Цветаева - [59]

Эфрону нужно было справиться с последней страстью Цветаевой, когда он вернулся после недолгого пребывания в санатории. Он поделился своими невзгодами в письме к другу — Волошину. Он больше не мог отрицать перед самим собой, что сталкивается с повторяющейся проблемой.

«Марина — создание страсти, сейчас гораздо больше, чем раньше, до моего отъезда. Бросаться очертя голову в ураган стало для нее необходимостью, атмосферой жизни. Кто вызвал ее ураган сейчас — не важно. Почти всегда (теперь, как и раньше), или, вернее, всегда, все основано на самообмане. Человек вымышлен, и ураган начинается. Как только открывается ничтожество и никчемность человека, Марина предается такому же ураганному отчаянию, состоянию, которое улучшается лишь с появлением новой любви. Что — неважно, важно как. Не сущность, не источник, а ритм, демонический ритм. Сегодня отчаянье, завтра энтузиазм; потом любовь, новое погружение души и тела, а днем позже снова отчаянье. И все это, сохраняя проницательный, холодный (я бы сказал, вольтерианский) ум. Вчерашние объекты любви сегодня высмеиваются (почти всегда точно) с остроумием и жестокостью. Все записывается, все спокойно выливается в формулы, с математической точностью.

Она как огромная печь, которой, чтобы работать, нужны дрова, дрова и еще дрова. Зола выбрасывается, качество дров неважно. Так как тяга хорошая, горит все. Плохие дрова сгорают быстро, хорошие чуть дольше. Излишне говорить, что прошло достаточно времени с тех пор, когда мной пользовались для разжигания этого огня».

Хотя «вся Прага» говорила об этом романе, Эфрон узнал о нем случайно. Он предложил Цветаевой расстаться, но боялся, что она может попытаться покончить жизнь самоубийством, когда Родзевич, которого он называл «маленьким Казановой», бросит ее, что неизбежно должно было произойти. Когда Цветаева после многих бессонных ночей отказалась оставить его, Сергей понял, что он был «одновременно ее спасательным поясом и жерновом на ее шее. Невозможно освободить ее от жернова, не лишив при этом последней соломинки, за которую она хватается».

То, что Цветаева имела в виду, как жизнь для Эфрона, жившего теперь с ней, было, как он писал Волошину, «медленным самоубийством». Абсолютно слепая по отношению к нему, к его потребностям, она полагала, что, отказавшись от своего счастья, она дала счастье ему. Однако он не мог больше себя дурачить. Теперь он вспомнил, как больно ему было в 1918 году, когда он приехал в Москву попрощаться с Цветаевой перед тем, как вновь присоединиться к Белой армии: «Я только хочу тебе сказать, что в день отъезда после моего короткого посещения (ты знаешь, перед чем я тогда стоял), когда я смотрел на все, как в последний раз, Марина делила свое время между мной и кем-то еще, кого она сейчас называет идиотом и подлецом». Эпизод с Родзевичем травмировал Эфрона. Теперь он ясно видел то, что предвидел раньше: эмоциональная структура Цветаевой была чем-то, чего она никогда не могла контролировать. Он также рассказывал Волошину, что понял, что Цветаева лгала ему, обвиняя его сестер в смерти Ирины. Теперь он услышал другую версию, широко распространенную в эмигрантском сообществе, о том, что Цветаева не заботилась об Ирине и отказалась от помощи, предложенной его сестрами. Теперь он ясно увидел, до какой степени она не в состоянии избежать самообмана, если выносить действительность было для нее слишком мучительно — или слишком вредило ее собственному воображаемому образу.

В 1924 году Цветаева написала две значительные поэмы, «Поэму Горы» и «Поэму Конца». «Поэма Горы» была написана, когда отношения с Родзевичем были обречены, но не закончены. Как пишет Дж. С. Смит, блестяще анализирующий поэму, «главное — исследовать и определить метафизическую сущность или абсолютную: идею любви, действие причинной связи, избранное положение…, дарованное повышенным духовным знанием, и природу отношений между личностью такой избранной и другими людьми». «Поэма Конца» — гораздо более личное повествование; однако обе поэмы являются блестящими примерами совершенно особенного смешивания Цветаевой подробно изложенной действительности и ее личного поэтического мира. В «Поэме Горы» объективная реальная действительность («Той горы последний дом / Помнишь — на исходе пригорода?») сосуществует с субъективным («Горе началось с горы / Та гора на мне — надгробием».). В «Поэме Конца»: «Время: шесть» вместе с выкриком «О, кому повем / Печаль мою, беду мою, Жуть, зеленее льда?» Цветаева хочет втянуть читателей в свое психологическое состояние бытия и заставляет их разделить свою боль и тоску по лучшему высшему миру.

В «Поэме Горы» она использует сходство слов «гора» и «горе», развивая различные значения. Гора символизирует многое: это не только холм, на котором Цветаева жила в то время, но также символ превосходства независимой жизни, страстей выше обычного мира, в котором Родзевич был узником. Более того, она олицетворена; она говорит с влюбленными: она «валила навзничь нас, / Притягивала: ляг!» Цветаева все еще была сердита, когда писала «Поэму Горы»; ее презрение было столь же безгранично, как и ее любовь. Ей было совершенно не нужно «счастья — в доме! Аюбви без вымыслов!» К людям, желающим обыденной жизни, она чувствовала не только презрение, а ненависть. Она проклинает тех мужей и жен, которые построят свои дачи на руинах горы; проклинает их сыновей и дочерей. Действующее лицо здесь не поэт, а женщина, вдохновленная божественной высшей страстью и освобожденная от какой-либо ответственности.