Марина Цветаева - [60]
«Поэма Конца» на одном уровне рассказывает о последней встрече влюбленных; на другом уровне она раскрывает внутренний мир Цветаевой. Используя соединение разговорного языка и потока сознания, она достигает такой яркой достоверности, что эта личная драма принимает всеобщее значение. С самого начала настроение тревоги наполняет поэму. Рассказчик смотрит на жизнь, как если бы смотрел в лицо смерти; смерть присутствует постоянно. На поверхности поэма следует за влюбленными от места их встречи, по городу, на окраину и к месту последнего прощания. Глубже она выражает видение поэтом любви и своего безнадежного вызова миру вокруг нее. Самая драматическая часть — это диалог влюбленных:
И позже:
Влюбленные подходят к мосту, к последнему мосту, мосту, который не соединяет, а разделяет. В западне несчастья женщина, кажется, готова пожертвовать своей душой, своей поэзией, полностью стать телом, болью. Она подвергает сомнению саму основу жизни: возможно, у нее никогда не было души или страсть лишила ее души. Она знает лишь то, что «было тело, хотело жить, / Жить не хочет». Однако, как только она достигает момента отрицания жизни, она поднимается над стенами города, над границами обыденной жизни, чтобы принять жизнь аутсайдера, поэта, еврея. Идя наперекор судьбе, она выбирает мир, находящийся выше реальности, мир поэзии: «Жизнь — это место, где жить нельзя: / Еврейский квартал». В полном отождествлении с судьбой изгнанника, она заключает эту часть поэмы словами: «В сем христианнейшем из миров / Поэты — жиды!»
В последней части слезы соединяют влюбленных; их любовь — корабль, тонущий «бесследно, безмолвно». Их любовь потоплена, как корабль.
В поэме присутствуют два образа матери, один скрытый, другой явный. Описание Цветаевой любви: «Любовь — это значит лук / Натянутый — лук: разлука» — напоминает сон, описанный ею в письме Эллису, в котором мать «была прямая как веревка, натянутая на лук». Позже в поэме, когда близится миг разлуки, женщина льнет к телу любимого и говорит, что держит его так близко, как
Пастернак был потрясен коллизией, когда прочел поэму. «Я четвертый вечер сую в пальто кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги, с мостом то вдали, то вдруг с тобой, перед самыми глазами… Какой ты большой, дьявольски большой артист, Марина!»
В жизни, иначе, чем в работе, Цветаева пыталась преуменьшить боль отказа Родзевича. В письме к Ольге Черновой она описывала их случайную встречу на одном из литературных вечеров в Праге, встречу, примечательную лишь тем, что она была небогата событиями. Цветаева, оглядываясь назад, казалось, почувствовала, что ее страсть, ее страдания и боль были чрезмерными: «Как все просто, и если бы заранее знать! — Со мной всегда так расставались, кроме Б<ориса> П<астерна-ка>, с к<оторым> встреча и, следовательно, расставание — еще впереди».
Глава пятнадцатая
СМИРЕНИЕ
И РОЖ ДЕНИЕ СЫНА
Боль привычна, как ладонь глазам —
Как губам — имя собственного ребенка.
Роман с Родзевичем был позади, две значительные поэмы о нем были написаны, и Цветаева вернулась к обычной жизни: к работе и семье. Она обнаружила, что снова беременна, в начале лета 1924 года. Все еще нуждаясь в «дружеском плече, за которым можно спрятаться, к которому можно прижаться и забыться», она обратилась за утешением к Слониму. Однажды, после того, как он прочитал «Поэму Конца», она сказала ему, что, хотя ее чувства к Родзевичу ослабевают, «рана не зажила, она еще болит и горит, кровь уже сворачивается, сохнет — но сейчас гнев поднимается во мне при мысли о том, чтобы снова довериться, быть обманутой, и я чувствую желание разрушить идола, созданного мной, наказав таким образом его и себя».
Это, конечно, была модель, которую Эфрон описал в письме к Волошину. Слоним переживал подобную ситуацию. Снова расставшийся со своей женой, он казался Цветаевой человеком, в котором она найдет поддержку и любовь, которая ей была нужна. Но Слоним слишком хорошо знал Цветаеву: «Как обычно, М. И. сначала строила иллюзии в отношении меня: она видела во мне воплощение духовности и всевозможных добродетелей, совершенно не зная моей личной жизни, моих вкусов, моих страстей, моих пороков». Слоним восхищался ею, она ему нравилась, но он не ответил на предложения. Он называл ее чувства к себе «любовь-ненависть» и однажды сказал ей, что она «одна голая душа! Даже страшно!» Теперь Цветаева была жестоко разочарована его отказом.
К счастью, этой весной Эфронам был приготовлен сюрприз. Когда они еще жили в Праге, у них появилась новая соседка — Ольга Чернова. Она только что рассталась с мужем, известным эсером, бывшим министром Временного правительства. Ольга и Наталья, ее дочери-близнецы от первого брака, жили в Париже, а младшая дочь, Ариадна, жила с ней. Чернова описала их первую встречу в эссе, опубликованном в 1970 году. Через день после того, как она въехала в квартиру, Цветаева постучалась в дверь: «Вошла молодая женщина со стрижеными волосами, со светлым, желтоватым цветом лица и светлыми глазами. Стройная, почти неестественно прямая, суровая осанка ее была поразительна, делая ее стремительные движения угловатыми и какими-то неженственными. В ней полностью отсутствовала мягкость». Цветаева пришла познакомиться и занять несколько вилок, ножей и ложек. Когда Чернова сказала, что все, что она может предложить, это две поврежденные серебряные ложки и «корсиканский кинжал и корсиканский перочинный нож, на которых с одной стороны выгравирован корсиканский герб, а с другой стороны написано «vendeta Corsa» («вендетта»), Цветаева была очарована; идея резать лук кинжалом понравилась ей. Когда она узнала, что имя Ариадна так же дорого Черновой, как и ей, их дружба окрепла.
