Марина Цветаева - [58]

Мы находим ключ к их отношениям в письмах Цветаевой Бахраху и в ее стихах тех месяцев, даже тех, что не посвящены Родзевичу. Это было не похоже на роман с Вишняком, когда, застигнутая врасплох собственными чувствами нежности и женственности, она осталась полностью незащищенной и все закончилось разочарованием и горечью. В отличие от Вишняка, Родзевич целиком отвечал на страсть Цветаевой. В результате она, казалось, по отношению к нему пережила нечто похожее на те пылкие сексуальные чувства, которые испытывала к Парнок. В своих желаниях она, вероятно, впервые за эти годы подошла так близко к осуществлению. Она писала Родзевичу:

«Я в первый раз ощутила единство земли и неба. О, землю я и до вас любила: деревья! Все любила, все любить умела, кроме другого, живого. Другой мне всегда мешал, это была стена, об которую я билась, я не умела с живыми! Отсюда сознание: не женщина — дух! […] Вы меня просто полюбили…

Я сказала Вам: есть — Душа, Вы сказали мне: есть — Жизнь».

Вскоре после начала любовных отношений Цветаева делилась с Бахрахом своей тревогой и своей надеждой:

«Женщина. Да, есть во мне и это. Мало — слабо — налетами — отражением — отображением. Скорей тоска по, — чем!.. О, я о совсем определенном говорю, — о любовной любви, в которой каждая первая встречная сильнее, цельнее и страстнее меня.

Может быть — этот текущий час и сделает надо мной чудо — дай Бог! — м. 6. я действительно сделаюсь человеком, довоплощусь».

Цветаева была в смятении, измученная своими противоречивыми чувствами. В тот же день она написала второе письмо Бахраху: «Творчество и любовность несовместимы. Живешь или там или здесь…» Но стихи, которые она писала во время романа с Родзевичем, отражают ее воскресшую надежду быть любимой как женщина, а не как великий поэт. Родзевичу не особенно нравились ее стихи, но это лишь воспламеняло ее страсть. Казалось, все предвещало полное счастье. Однако с самого начала ее стихи передают страх Цветаевой перед предстоящим концом — разлукой и смертью.

Первым, адресованным Родзевичу, было стихотворение «Овраг», датированное 10 и 11 сентября 1923 года. Первая часть показывает влюбленных на дне оврага: «Ляг — и лягу. / Ты бродягой стал со мной».

Все оставлено ради физического удовольствия: «Клятв — не надо». Чувства вины нет: «Бог: как к пропасти припасть». Вторая часть, написанная на следующий день, продолжает мотив сексуальной несдержанности, «болевого бреда ртуть», но переходит в ассоциации с войной, трупами и могилами. «Как тела на войне — в лад и в ряд». Заключение поднимает интересный вопрос:

В этом бешеном беге дерев бессонных

Кто-то насмерть разбит…

Что победа твоя — пораженье сонмов,

Знаешь, юный Давид?

Означают ли «сонмы» других возлюбленных, «каких не-наших бурь — следы сцеловал»? Или «юный Давид» победил поэтические сонмы Цветаевой. Было ли сексуальное наслаждение получено ценой творчества поэта?

В начале октября в «Поезде жизни» Цветаева сосредоточивает внимание на противоречии, которое она ощущала с Родзевичем — его одобрение условного, и свою ненависть этого. Она применяет метафору — вагон третьего класса — чтобы отвергнуть фальшь женской жизни, когда она состоит только из локонов, пеленок, сушек и подушек.

Не хочу в этом коробе женских тел

Ждать смертного часа!

Я хочу, чтобы поезд и пил и пел:

Смерть — тоже вне класса!

В другом стихотворении, без названия, страсть означает выход не из одежд, а из тела. Ее страсть позволяет ей переступить пределы обычного существования, прикоснуться к божественному. Ее любовь превосходит все, она послана свыше, как и ее поэтическое вдохновение. Однако она отчаянно нуждается в физической нежности и человеческом тепле, чтобы прогнать ее тревогу, ее страх смерти. Она просит любимого убаюкать ее: «Не буквами, а каютой рук: / Уютами…»

Родзевич, видимо, вскоре устал от ее постоянных требований и от накала ее чувств. Оба знали, что роман кончен. Цветаева написала эпитафию их страсти:

Ты, меня любивший фальшью

Истины — и правдой лжи,

Ты, меня любивший — дальше

Некуда! — За рубежи!

Ты, меня любивший дольше

Времени. — Десницы взмах!

Ты меня не любишь больше:

Истина в пяти словах.

Марк Слоним понимал, что Родзевич «был оглушен и напуган пылкостью [Цветаевой], которая обрушилась на него, как волна. Он бежал от бури и грома в тихое убежище буржуазной жизни и общепринятый брак. Он, конечно, не годился для Марины, особенно когда она начала свою мифологизацию».

Бахраху она заявила, что не создана для жизни:

«У меня все — пожар! Я могу вести десять отношений (хороши «отношения»!) сразу и каждого, из глубочайшей глубины, уверять, что он — единственный. А малейшего поворота головы от себя — не терплю. Мне БОЛЬНО, понимаете? Я ободранный человек, а Вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, НИ-ЧЕ-ГО. Все спадает как кожа, а под кожей — живое мясо или огонь: я: Психея».

Хотя Марина знала, что любила Родзевича, как никогда прежде не любила, у нее не было другого выбора, писала она, как расстаться с ним. Он просил ее об обычной жизни. Он хотел дом, жену, брак, в то время как Цветаева никогда не думала о том, чтобы развестись с Эфроном и выйти замуж за другого. Теперь она умоляла Бахраха не покидать ее: «Друг, теперь Вы понимаете, почему мне необходимо, чтобы Вы меня любили. (Называйте дружбой, все равно.) Ведь меня нет, только через любовь ко мне я пойму, что существую». Фактически, это был конец страстной переписки с Бахрахом. Позже, когда Цветаева переехала в Париж, они обменивались записками по чисто практическим вопросам, но прежняя глубина исчезла. Встреча ни к чему не привела.