Марина Цветаева - [57]
Я не знаю, кто Вы, я ничего не знаю о Вашей жизни, я с Вами совершенно свободна, я говорю с духом.» Любовь и секс разочаровали ее, говорила она Бахраху, потому что «самые лучшие, самые тонкие, самые нежные так теряют в близкой любви, так упрощаются, так грубеют». Она заявляла, что отказалась от физической любви и ушла в свой собственный мир, «заочный, где я хозяин».
Теперь зная, что любовь и боль неумолимо связаны с ней, она писала: «Теперь возвращаясь к «боли ради боли», признаюсь Вам в одном. Сейчас, идя по лесу, думала: «А откуда же тогда этот вечный вопль души в любви: «Сделай мне больно!» Жажда боли — вот она, налицо! Что мы тогда хотим?» Она, вероятно, очень хорошо знала, чего желала — раствориться в счастье или боли. И в следующем письме она поэтично и остро описывает свою потребность забыть себя, слиться с любовью, с ненавистью, с природой: «Пишу поздно вечером, после бурного ясного ветреного дня. Я сидела — высоко — на березе, ветер раскачивал и березу и меня, я обняла ее за белый ровный ствол, мне было блаженно, меня не было».
Придуманная страсть Цветаевой вдохновила восемь стихотворений, посвященных Бахраху. В одном из них, «Раковина», она передает свое чувство собственничества:
Выражая желание встретиться с Бахрахом в Берлине, Цветаева подробно сообщает ему о своих различных страхах. Она была очень близорука, но не любила носить очки и поэтому боялась потеряться, боялась машин, лифтов, метро.
Вместо ответа последовал месяц молчания. Бахрах был в отъезде и не получил ее письмо до возвращения в Берлин. Реакция Цветаевой была почти истерической. «И такая боль потери, такая обида за живую мою душу, такая горечь, что — не будь стихи! — я бы бросилась к первому встречному: забыться, загасить, залить». В июле, пока ждала ответа от Бахраха, она начала вести особый дневник, назвав его «Бюллетень болезни». Наконец, в августе Бахрах ответил. Цветаева послала ему «Бюллетень» и вернулась к исповедальным вспышкам.
В августе Эфроны сняли комнату в Праге, в доме на холме. По настоянию Сергея Алю отправили в гимназию в Моравии. Цветаева начала все больше сознавать, что Але нужно что-то, чего она не могла ей дать. Еще в 1921 году, когда Аля проводила несколько недель в деревне, она написала Ланну о том, что заметила, что Але лучше с другими, чем с ней: «Аля с другими смеется, а со мной плачет, с другими толстеет, а со мной худеет». Теперь она писала Бахраху, что ее дочь растет вдали от нее:
«Она очень красива и очень свободна, ни секунды смущения, сама непосредственность, ее будут любить, потому что она ни в ком не нуждается. Я всю жизнь напролет любила сама, и еще больше ненавидела, и с рождения хотела умереть, это было трудное детство и мрачное отрочество, я в Але ничего не узнаю, но знаю одно: она будет счастлива — я никогда этого (для себя) не хотела».
Хотя в письмах и стихах к Бахраху Цветаева утверждала, что отказалась от мира, она несомненно жаждала новой страсти. Аля была в гимназии, Эфрон — в санатории — у него был рецидив туберкулеза вскоре после того, как они переехали на новую квартиру — Марина была одна. И 20 сентября Цветаева объявила Бахраху большую новость:
«Я люблю другого — проще, грубее и правдивее не скажешь. […] Мой час с Вами кончен, остается моя вечность с Вами… Как это случилось? О, Друг, как это случается?! Я рванулась, другой ответил, я услышала большие слова, проще которых нет и которые Я, может быть, впервый раз в жизни слышу. […] Что из этого выйдет — не знаю. Знаю: большая боль. ИДУ на страдание».
Глава четырнадцатая
ВЕЛИКАЯ ЛЮБОВЬ,
ВЕЛИКАЯ БОЛЬ
Это поцелуй без звука:
Губы жестки
Как целуешь руку — императриц
Руку — трупа.
Предчувствия Цветаевой боли и страдания подтвердились слишком точно. А разве могло быть иначе, с появлением в ее жизни нового человека? Даже когда она удовлетворяла свою жажду страсти, она боялась неизбежного конца отношений. Ее новым возлюбленным был Константин Родзевич, бывший белогвардейский офицер, на три года моложе ее, близкий друг Эфрона, он изучал право в том же университете и принимал активное участие в местной просоветской политике. По словам Али, Эфрон любил его «как брата».
Цветаева встретилась с Родзевичем вскоре после приезда в Прагу, он стал ее любовником около года спустя. Несколько коротких месяцев — с сентября по декабрь 1923 года — отношения развивались естественным путем, хотя Цветаева и Родзевич оставались в дружеских рамках. Личность Родзевича и его роль в любовной связи оставалась неопределенной. Однако недавно он рассказал Виктории Швейцер: «Она писала письма своему далекому корреспонденту и возлюбленному, но искала напряженной привязанности. Итак, это произошло, потому что я был рядом».
На фотографиях того периода Родзевич выглядит удивительно похожим на Эфрона, только более грубоватым — те же большие глаза, правильные, довольно мягкие черты — но он был ниже и шире лицом. Современники Цветаевой сильно расходились во мнениях о нем. Аля, находившаяся далеко, в гимназии, не знала его в то время, но она позже познакомилась с ним в Париже, и на нее очень подействовали его мягкость и обаяние. Она даже видела в нем то, что было ей так дорого в матери — чувство рыцарства. На других это производило менее сильное впечатление. Слоним писал, что встречался с Родзевичем всего два раза, но «он показался мне хитрым, похожим на лиса, без чувства юмора, но довольно скучным, заурядным». Друг Эфрона Еленев, который учился с обоими, Эфроном и Родзевичем, был еще менее добр: «Марина дорого заплатила за то, что доверилась жуликоватому человеку, лжецу по натуре». Марина Булгакова, женщина, на которой Родзевич женился вскоре после окончания романа с Цветаевой, также мало хвалила его, назвав позже «полным ничтожеством, очаровательной свиньей, а также безнравственным человеком». В сущности, все эти характеристики неуместны. Как писал Слоним, Цветаева «влюбилась не в Родзевича, каким он был, а в него, каким она его вообразила — в свою проекцию, в мечту».
