Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [28]

Я не унываю, может быть, мы с тобой-то вместе и до них доберемся, а пока я, желая только утвердить наши общности духа, который начал и во мне и в тебе существовать по воле «Ордена высшей решимости».

Своим бытием мы все время искали, ищем и будем искать, но последнее с сегодняшних дней только вместе и никаких иначе, и для того чтобы убедить тебя самыми сокровенными мыслями, никого не осуждая или в целесообразности этого, я решил свою и твою жизнь в настоящем переложить в «Сказку живых» на «Заколдованном Сундучке»[117] и посвящаю ее Прекраснейшей из прекраснейших женщин — дорогой сестре «Дон-Бориса», — Волшебной Олечке.

В ней ты увидишь, как я сосредотачиваю все свое внимание теперь на тебе и себе и не по дням, а по часам отказываюсь

от «Радости других»,

    «Горя-людей»,

    «Тоски-других».

В ней ты увидишь всю «прелесть» «вечных снегов Духа» и «роста в молчании»[118].

Как мне давно нужно было это сделать, чтобы испытать все до конца.

Ведь путь прекраснейшего и великого — Воли и творчества — в пытливости! Вот она-то меня через мою творческую волю и привела только к «Прекраснейшей из прекраснейших» — сестре Олечке.

               Целую. Твой брат Борис.

Борис Бессарабов — Ольге Бессарабовой

Лето 1921 года 17 августа.

Заколдованный сундучок

           Сказка живых. В частях.

            Среда. Город Москва.

     Посвящается прекраснейшей из

Прекраснейших женщин дорогой сестре

     Дон Бориса, Волшебной Олечке.

Лежит донжуанище на «сомовском» диване, пропитанном насквозь копотью и серой пылью, в разрушенной из разрушенных комнат — наследие от создавшего хранилище для копий с произведений изящных искусств античного мира и прекрасных древностей глубокого Востока[119].

В этой комнате я провел 3 московско-советских зимы[120] с маленькой печкой «Крошкой» и маленькой дочкой Алечкой, великой хитрости и ума женщина, все побеждающая своим неотразимым, сказочно-баснословным духом-дыханием, которым она все ей ненужное беспощадно отбрасывает и все ей нужное собирает вокруг себя и это означает «вечные снега духа», «с ростом в молчании», так как иначе матерью данные уши для того, чтобы слышать оглохнут от зычного, деспотически-повелительного тона, а это тоже означает ни что иное, как воспитание тех, кто по ее же воле и настоятельной необходимости, вошел в ее жизнь. Это только для тех бывает от кого «дрогнуло железное сердце» Марины.

В этой комнате, на маленькой печке «крошке» варится из отрубей месиво в кастрюльке, которая не видала даже «советской чистоты» вот уже скоро, как четвертый год. Это горячее месиво перекладывается в такие же древние по виду кастрюльки, немного меньшего размера и похожие на прекрасных крабов из хранилища древностей глубокого Востока, созданное отошедшим отцом Марины же.

И вот из крабов подобных кастрюль, в «вечных снегах духа» и в «хвалебном молчании» кушают нектар немногим доступный «23 летний сын 28 летней матери» и 8-летняя дочь, не минующая слез лабиринта — сероглазая Ариадна. «Это могут, есть только люди искусства, и все очень хвалят», такое, как уважаемый людьми мира искусств поэт, прибежавший в Красную Московию из Красного Крыма 24-летний Эмиль[121], ничего не евший в двухнедельное свое путешествие, хотя и без княжеского титула и не 75 лет.

Насытившись метаморфозного кушанья, человек искусства — донжуанище, на ложе вечности, с расстегнутым поясом и всем, что мешает плодотворной деятельности «пищи для немногих», лежит и видит своими спокойными, но беспомощными глазами по своему крову той комнаты, где уже жила 3 зимы, дышащая Марина. И видит три больших, почерневших от копоти двери, маленькую печку «крошку», примостившуюся на полу около нарядного мраморного камина, тоже почерневшего от копоти и пыли. А вместо полок, где нашла бы себе место вся крабоподобная посуда, лежит на полу и служит иногда хранилищем не только случайно в нее залетевшей золы от печки, но и такого же серого пепла и пожелтевших окурков, от выкуренного фимиама.

Лежит донжуанище, пишет еще на том же диване и думает, мысли у него путаются от головной боли, и он никогда от роду ее не имевший, прогоняет ее разгорающейся энергией для небольшой «сказки живых», на «заколдованном сундучке» для прекраснейшей из прекраснейших женщин, дорогой сестры «Дон-Бориса», который только молчанием дождался великого размаха — прыжка с «заколдованного сундучка» волшебной Олечки.

Самое прекрасное и великое в яви — это воля и творчество! Только воля и творчество могут создать прекрасное и великое. Вот на какой путь привел «заколдованный сундучок» Дон Бориса и прекраснейшую из прекраснейших женщин — волшебную Олечку.

Путь прекраснейшего и великого — Воли и Творчества — в пытливости! Или в творческом искании!..

Борис Бессарабов — Ольге Бессарабовой

Четверг. 18-го августа 1921 г.

Москва Дорогая Олечка!

Сегодня, завтра или послезавтра жду новых друзей из Питера. Мне крайне интересно, смогли ли они заразить моим огнем остальных членов «Батумской Коммуны». В числе ее — Гоги, Наташа Табах, Танечка Семынина, Рындин[122] и др.

В Москве я не боюсь — будем действовать вместе, а Питер, что скажет, не знаю.