Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [211]

Нехорошая пустота во мне. Надо наполнить ее работой, книгой, сном — сплю плохо. Читаю, как пьяница пьет, как курильщик курит — нехорошо. Хорошо, что попался Нансен[670]. Книга озонная, легко дышать. С детьми хорошо. И им хорошо со мной. Доверчивы, хорошо заняты.

27 января. (Похороны Ленина.)

Мороз. Костры. Неисчислимые толпы, вереницы. Тишина. Гудки.

29 января. Москва

Вся Москва и страна полна Лениным. Отослала червонец Володе. Отдала червонец Вавочке и вернула червонец Агаше. Шура и Ал<ександр> Викт<орович> — о театре, о «чертовщине» в нем.

Острое чувство события огромного значения — смерть Ленина. Его жизнь так тесно слита с жизнью страны. Записываю в отдельной тетради все отзвуки о нем от живых людей, видевших его, работавших с ним, слышавших его. Какая это целеустремленная, большая жизнь. Человек.

Ленин не только для нашей страны. На весь мир. И не только, когда он жил на свете, а навсегда, и на будущее, может быть, еще больше, чем при его жизни.

1 февраля. Москва — Воронеж

О. Бессарабова — З. Денисьевской

Александр Викторович Коваленский.

Что он любит? Шуру. Ему нужен комфорт, большие средства, чтобы внешняя жизнь, вернее, заботы о ней, не мешала бы его стихам, снам, музыке и его занятиям, тем, что ему нравится делать.

Он поэт, философ, математик, может быть, и изобретатель.

Чему он радуется? Шуре. И всему, что он считает прекрасным в духовной жизни человека (и в материальной). Что заставляет его страдать? Отвлеченно, но так сильно и резко, как бы физически, — «все остальное». А фактически — очень серьезная болезнь. Спондилит — tbc позвоночного столба, то, чем больны дети моего санатория в Долгих Прудах. Эта болезнь совершенно устраняет для него всякую возможность физической работы. Хорошо, что в физической работе нет категорической и неизбежной необходимости. Но зарабатывать необходимо, так как жизнь устранила от него «средства», имение и большие леса в Звенигородском уезде[671]. Есть возможность устроить ему переводы (он прекрасно владеет французским, немецким и польским языками). И у него несомненный литературный дар. Он большой поэт и работать он умеет. Он весь, кажется, со дня рождения и до смерти полон неиссякаемым творческим потоком, в каких бы условиях (или без всяких «условий») он ни жил. И в этом его спасение и его стержень. Я сказала, что ему «нужен комфорт», но что-то есть в этом изнеженном и даже балованном барчуке, барине, что поднимает и ставит его вне житейских ситуаций, где бы он ни был — на перекрестке дорог, в изоляции или во всяческом благоустроении. Теперь и он, и его жена живут всецело на средства родителей его жены. А средств-то уже и нет, кроме издавна очень благоустроенного жилища, устойчивого быта усадебного и гостеприимного московского дома, открытого для друзей и всех, кто, так или иначе, попадает под кров благословенного добротой и гостеприимством этого благословенного — еще живого оазиса — добровского дома. Дом этот — еще живой кусок старой Москвы в Малом Левшинском переулке Пречистенки. Дом этот держится еще заработком отца семьи — доктора Доброва, он уже уплотнен сверх головы, набит посторонними людьми, как трамвай, но еще дышит по-своему, и еще не рухнул, каким-то чудом он еще в руках хрупкой, старой, больной хозяйки дома- Елизаветы Михайловны Добровой. Неизбежность жить «на руках» Фил<иппа> Ал<ександровича> и Елизав<еты> Мих<айловны> замучивает и убивает Ал<ександра> Викт<оровича> (и его жену) более, чем его болезнь. Тем тяжелее, что прежде он был богат и не было преград его желаниям, фантазиям и даже причудам. Создались привычки, которые совсем не облегчают ему теперешнего обихода, когда он не может самостоятельно купить коробку спичек. Теперь он и сам не может разобрать, что ему труднее — ждать ли, когда коробка папирос догадается сама прийти к нему, или удивиться, как же это он не может купить вот этот палантин или манто из соболей и все, что так чудесно могла бы надеть Шура. И рубашек не хватает. И нет красок для картин. Рисует детскими карандашами — попались где-то.

Что дорого ему в его жене? Если их увидеть вместе, хотя бы на улице, мельком, этот вопрос и в голову не придет. Когда у него поднимается температура, поднимается она и у Шуры. И это не фигуральное выражение, а несомненное явление — наяву, как это ни странно. Когда у нее мигрень, у него болит голова. Стоит ей огорчиться чем-нибудь серьезным или пустяком, он прибежит, оторвавшись от работы.

— Ты где?

— Здесь.

— А что с тобой?

— А что?

— Да не знаю, я чего-то испугался, стал беспокоиться.

Как-то Шура говорила мне о тяжести их положения в семье и была очень расстроена. Его не было дома. Когда он вошел в комнату, Шура укладывала на голове огромные свои косы. А я лежала на горе подушек его дивана, закутанная в мех. Он вошел в комнату в пальто, не успев снять второго рукава пальто, подошел к Шуре и поцеловал ее в лоб — нуда надо было видеть его. Они слиты душевно так, что не приходит в голову сравнить их с кем-нибудь. Тристан и Изольда? Паоло и Франческа? Поль и Виргиния?[672] Нет надобности сравнивать их с кем-нибудь, они сами по себе. Невозможно представить, что они умрут не в одно время, не в один час. Они живут одним дыханием.