Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [210]
Обо всем, что будет тебе не понятно в моих листках — спроси. Расскажу. Так лучше, чем если бы я стала собираться написать тебе «толковое письмо». Это безнадежно.
И вот что. Пришли ты мне, Валечка, все, что есть у тебя не отосланного. Или Вавочке пришли и дай мне право прочесть. Хорошо? Напиши об этом, если и не сделаешь так.
…Если есть что неотосланное, собери поскорее и пошли. И не разбирай, не выбирай.
Хочу встретиться с тобой. Ой, Валечка, очень. Это совсем невозможно?
Письмо твое с пятью глазастыми красными печатями из сургуча Шакир подал мне на работе вечером, при детях. Печати вызвали острое внимание и почтенную любознательность. И возникла сенсационная этнографическая беседа о Ташкенте, о том, как одеваются в Ташкенте и что едят и как дошло до меня письмо. Потом почему-то беседа перешла на то, кто кем будет, когда вырастет большим (и спина будет прямая, если хорошо будет лежать). Несколько ребят захотели быть почтальонами. Один заявил, что он хочет быть отцом. Потом решил быть трамвайным вагоновожатым. А Маша сказала, что она непременно будет колдуньей, и будет делать все, что хочет. И я ей поверила, потому что и теперь она делает все, что хочет. Она атаман моей ватаги. Я ее зову «Кириз Кайсак».
Что же ты мои Долгие Пруды называешь Чистыми Прудами?
Целую тебя.
Иней исчез, а снег рассыпчатый, искристый, сверкающий алмазными россыпями. Не хочется уходить домой.
Какая умная и красивая голова у доктора в Доме отдыха. И голос.
…Недоумения: в такой день, когда так много неба, снега, солнца, — как же нет здесь Иоанна? Я и не жду его, а только шаги слушаю: нет, не его шаги.
Чудесные перламутровые сумерки.
Я не чувствую себя виноватой перед Ниной. Ни в чем. Но пусть она отпустит мне мою радость небу, земле, снегу, солнцу, всей радуге неба и земли. Во всем этом — Иоанн.
Иду в Дом отдыха на вечер, устроенный для прощания с Сергеем Константиновичем, завхозом. Вино, фрукты, много всего. Вернулись по комнатам в санаторий в 3 часа утра. Заснуть не могла и кончила книгу о Големе[668].
Вчера (по старому стилю в день Крещения 6-19/1) отворила дверь Нина.
— Никого чужого нет?
— Нет, все свои, а Адриан в библиотеке.
— Я пришла проститься с вами.
— Вы уезжаете?
— Я не приду больше в ваш дом.
— Почему?
— Потому что я полюбила вашего мужа. С этим трудно справиться, и не надо, чтобы создалось ложное положение. Весь ваш дом, и вы, и все вместе — для меня как бы священное. Все это вместе некуда деть в жизни. И не надо ничего. Так лучше.
Нина категорически оставила меня у себя. Я разделась в неосвещенной комнате Адриана, и ни я, ни Нина ничего не сказали на вопросы Ел<ены> Вл<адимировны> и Ив<ана> Сем<еновича>, почему говорим тихо, почему не раздеваюсь, почему не вхожу к ним. «Ив<ан> Сем<енович>, покажи свои рисунки к басням Эзопа»[669]. Смотрели все вместе. Потом они рассказали мне свои новости, я — свои, а когда я уходила, меня пошли проводить Нина, Ив<ан> Сем<енович> и Ел<ена> Вл<адимировна>.
И опять был снежный склон Рождественского бульвара, Ел<ена> Вл<адимировна> со мною поехала к Вавочке, а Нина и Ив<ан> Сем<енович> — к издательнице (чего-то).
По бульварам мы шли рука в руки — Ив<ан> Сем<енович>, Нина и я. Они были рука с рукой, значит, все хорошо и я не напортила. Этот жест и еще что-то в Нине по отношению к мужу дали мне точку опоры, покоя, взлета. Но эта крошечная точка, явная в Нине, вся же она в этот вечер неведома мне. Она сумела ничего не сказать мне всеми словами, улыбками, взглядами, голосом. При Ив<ане> Сем<еновиче> еще у них в доме я сказала:
— Нина Як<овлевна>, вы скажите Ив<ану> Сем<еновичу>, что я вам сказала. Хорошо?
— Хорошо.
— Я на воле? Совсем, совсем свободна?
Было уже после полуночи, когда к Добровым мне позвонил по телефону брат Борис, и я быстро на санях приехала к нему и его жене Наташе на Рождественку, в гостиницу «Маяк». Хорошо встретились, я рада была Боре. Утром рано я уехала в Долгие Пруды.
На склоне Рождественского бульвара Нина рассказала, как прославились за границей красные розы, положенные на цоколь ефимовского быка на С<ельско->Х<озяйственной> выставке. Сноп красных роз случайно видел какой-то иностранный корреспондент и написал о них в Париж. Розы были мои.
Долгие Пруды — как зачарованный остров — вне жизни и вне событий. Здесь, как всегда, точный, минута в минуту, режим, распорядок, процедуры, занятия, часы отдыха, перевязок, точно определенной работы.
Все, что пело, звучало, сияло, переливалось сверкающей радугой в моей жизни — потускнело, стало беззвучным, приостановилось и затихло.
Ритм жизни, текучесть, радость. Неужели все это — что было же и до Иоанна — все это собралось, как в фокусе кристалла лучи света, в имени его, и когда волей или неволей уклоняешься от этого фокуса — портится зрение? Вот когда пытаюсь тронуть эту завесу, опустившуюся на мою жизнь, какое-то оцепенение, враждебное или мудрое, накрывает голову мою черным платком. Закрывает глаза рукой, как сон. Пусть так и будет: было, прошло, теперь нет. Живое во мне теперь — братья, дети, Валя, Добровы, Коваленские, Зина, Вавочка.
