Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [208]

.

О запредельности творчества Чекрыгина. О «темном цикле». Вспомнили Врубеля. Еще до моего прихода в столовую Иоанн показал Бакушинскому свои рисунки и баб Нины Як<овлевны>. И своих зверей — из дерева, бронзы, фарфора. А за столом с яствами, вином — смотрели старинные вещи — бабушек, прадедов и разные.

Нина Як<овлевна> рассказала, как на Ивана Купалу (в тамбовском «Отрадном»[662] Иоанн однажды, обернувшись из парка на старый дом, пригласил на свои именины предков и бабушек, и как предки явились на именины, и были в доме и в парке до конца дня. Нина Яковлевна, Елена Влад<имировна> и домашние нарядились в платья, кафтаны, роброны и всякие одежды из «гардеробной».

О магии вещей. О барской дворянской культуре — нужна ли она стране и почему. Тонкое внимание Бакушинского.

…Когда после трагической смерти Чекрыгина, Флоренский и Нина Як<овлевна> пошли к его вдове и за чайным столом говорили о Чекрыгине, о его работах, о его торопливости в работе в последние дни (чтобы успеть докончить), о смерти его, Пав<ел> Алекс<андрович> вдруг быстро встал, заторопился и ушел. И когда сходили они с высокой темной лестницы (крутая, узкая, бесконечная какая-то, да мы еще и спустились куда-то ниже, чем нужно, к какому-то подвалу без выхода — котельной), 0<тец> Павел сказал: «Вы думаете, нас было четверо за столом? Был еще один; я думаю, что это Чекрыгин. Я ясно видел». За столом было одно свободное место — место умершего хозяина — и во время разговора о нем было острое ощущение его, как бы еще не ушедшего из жизни, из этого жилища его семьи. Мне стало страшно там, на лестнице, и как будто так и было, как показалось о<тцу> Павлу, я прислонилась к стене.

Бакушинский узнал Чекрыгина и его замечательные рисунки за четыре дня до смерти художника. Я тихо сказала Бакушинскому: «Надо, чтобы рисунки Чекрыгина не пропали[663], их надо сберечь». — «О, да».

(Дневной отдых.)

Устала. Отдохнуть надо для вечерней работы с детьми. Открыла настежь огромное окно. Как чудесен морозный воздух в жаркой комнате. За окном глубокие снега, пурга.

После ухода Бакушинского и я стала прощаться. Надо было идти на вечер Сочельника к Добровым.

Елена Вл<адимировна> готовила ужин, Нина Як<овлевна> убирала старинные драгоценности, вещи. Адриан принес свечи, пряники, яблоки и украшал мою елочку — елочка пушистая, прелестная. Выбрали пять свечей, чтобы я зажгла их у Добровых на елке. Адриан выбрал желтую, Нина Як<овлевна> — розовую, Иоанн — красную, Елена Вл<адимировна> — белую, а я — синюю.

Иоанн пошел проводить меня до трамвая. Он попросил непременно прочесть ему запись о его рисунках. Одетая уже в шубу, в комнате Елены Влад<имировны> у рояля с большой синей фарфоровой лампой с огромным абажуром быстро прочла ему несколько отрывков записи о его рисунках.

На лестнице сказала:

— Я соберу все свои листки о вас, отберу самое главное о вас и отброшу лирику — это ведь временное и проходит, и когда-нибудь пройдет. Я хотела бы, чтобы в записях осталась хотя бы ваша тень, если не силуэт, и хотя бы самые приблизительные контуры.

И в молчании вышли на волю. Каждое дыхание этого молчания, — как жемчужное ожерелье.

О записях. О Бакушинском. О творчестве жизни, о «колдовстве».

Когда приеду? В какой день? В какой час? Какое это будет число по старому и по новому стилю? Пожалуйста, привезите листки, какие только можно.

На Пречистенке в Малом Левшинском ждал меня брат Всеволод. Он принят в Моск<овский> Университет на вечерний Рабоч<ий> факультет — Рабфак. А днем будет зарабатывать как шофер. Это даст ему стол, дом и немного денег. В среду уедет в Воронеж на несколько дней. Во вторник будет в Большом театре. На вечер Сочельника у Добровых не остался, как его ни оставляли. Вся семья Добровых очень дружественна и приветлива к нему. И я очень хотела, чтобы он остался. Но у него может быть своя компания? Алекс<андр> Викт<орович> только что вернулся от Андрея Белого. Читал ему свои стихи. Первоначальное приветливое спокойствие сменилось всей эвритмической экспансивностью жестов Андрея Белого. Одет А<ндрей> Белый как комический персонаж, но на нем не смешна и эта одежда: серые брюки, шелковая фуфайка желтого, зеленого и еще какого-то цвета с огромным черным бантом-галстуком, серый сюртук или что-то такое, должное быть сюртуком, и на голове плотно прилегающая к черепу черная бархатная шапочка, из-под которой выбиваются совершенно седые кудряшки. Голова его совершенно лысая и только по краям кудрявые седые волосы. Как оборочка. Бархатную шапочку носит, потому что голова зябнет…

Он говорил об истерическом увлечении немцев Достоевским и всем русским. Немцев он совершенно не может выносить. Душа Германии поражена в самую твердую точку своей опоры — волю, силу, власть[664]. Ненавидят французов, а готовы ползти по мановению французского пальца. Озираются на Пуанкаре[665] и превозносят русский коммунизм.

Париж — как нигде на континенте — проклятое место разгула цивилизованного нахала. О духовном разложении, умирании, гниении эмигрантов. О проклятости эмиграции (оторванности от почвы). Сам он готов здесь издыхать от молчания и голода, но не вернется за границу. Невыносимо и унизительно видеть за границей всю эту гниль — и тамошнюю, и привозную.