Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [206]

Рисунки Иоанна — горн. Переплавляющее пламя, а может быть, и кристальный холод. Раскаленное докрасна железо или побелевшее от мороза, невыносимое для прикосновения к живому телу. Откровение. Подлинность. Искусство высокое — ничего лишнего, все настоящее, совершенное. Не придуманное, а как явленное, как мир возник, как вода от земли отделилась. Линия одним дыханием (движением, без перерыва) возникшая и создавшая целую композицию (иногда сложную) рисунка. Некоторые рисунки явились в две-три минуты, как будто они уже были на бумаге, а художник только выявил, обвел их линией. А в некоторых рисунках не линии, а какие-то не то тени или светы — неуловимо, чем и легко, и ярко так, и точно явлены изображения.

Странно. Художник втрое выше, чем это можно увидеть сразу, и в то же время врос в землю, может быть, до самого ее центра. Смотришь. Видишь. Знаешь. Приобщение к тайне творчества, искусства — большего, чем можешь осознать. Но прикосновение его — человеческое — вынесла бы так, как прикосновение раскаленным железом к глазам, как какое-то время еще живут люди с ободранной кожей.

Когда кончились пласты рисунков, я замкнуто сказала: «Спасибо. Спокойной ночи». Он ушел принять давно приготовленную ему ванну. А я успела совсем овладеть своим отчаянием и состоянием неофита, введенного за священно неподвижную занавеску. И без усилия, не удивившись его приходу ко мне в комнату (а по времени я могла бы уже и раздеться на ночь — было уже очень поздно), я легко и просто встретила его и, подавая ему руку, отпустила его двумя ело-вами: «Спокойной ночи». Он поклонился (как с разбега). Ушел.

Быстро постелив приготовленное чистое белье, вынула шпильки из косы и, тихо положив их на столик, прилегла подождать возвращения Ел<ены> Вл<адимировны> (кажется, с какого-то концерта). Позвонила Елена Вл<адимировна>. Я впустила ее, шепотом сказала: «Тише, они уже спят» и легла, погасив настольную лампу. Через окно вошел тихий зимний сумрак. Дом чудес заснул.

…Поразительно предельная земная реальность изображений его рисунков, но реальность (не натурализм) преображенная, ставшая легкой, кристальной, как бы уже не материей, не совсем здешней, потому что предел реального перейден. Дальше некуда. Завершенное совершенство мастерства? Плавная, проникшая друг друга духовность тела, телесная духовность. Стихия. Кристалл, горн. Как это трудно все определить, назвать.

Тихонько и незаметно положила на груду рисунков ветку вереска. Ветка эта оказалась в моей книге «Potestas clavium»[656]. Ветку когда-то подарила мне Валя, и я очень дорожила этим вереском. Вереск этот он видел раньше в книге.

Дети, увидев зажженную голубую елочную свечу и потом японский «холодный огонь» снежно-звездных искр елочного комнатного фейерверка, ввели меня в первое утро мира — всей двадцатиголовой ватагой.

31 декабря

Рисунки Иоанна — прикосновение огненного Ангела.

Спешу сейчас. Утро. Время работы. «Пророк» Пушкина вспомнился. Глаза, уши, сердце, язык переплавились, заново открылись, но не для пророчества, как там, а для любви к миру. Глубже, выше, чище, яснее.

На гребне Волны я сейчас, волны из глубины глубин, выше неба. Не на гребне, а как капля в этой Волне.

…Неловкую, в валенках, в смешной ушастой шапке, обыкновенную девушку — от Красных Ворот до Рождественки пронес, будто на руках, выше солнца и планет, как искру солнца и мороза, виденную только тогда, когда в морозный звонкий день идешь к солнцу, а не от него.

…Как белый медведь в клетке, как птица за решеткой, тянулся к форточке, на солнце, на мороз, на иней, в золотое, розовое, голубое и зеленое раннее утро.

Страшно стало, что имею дерзость прикасаться косноязычными словами к таинству явленного мне творчества. Но сказано было: «Через вас я заново вижу и слышу. И себя. И жизнь. И свои рисунки. И многое, о чем никогда раньше не думал и не помнил». Так он сказал. Это было первое утро мира, когда увидали Москву, озаренную солнцем и снегом, — с горы бульвара, Москву — тоже на горе и с горы.

Иней, солнце, замедлившее на верхушках деревьев. Утро. (Рождественский бульвар, шли от Красных ворот.)

Последний день 1923 года

Милый, чудесный, волшебный мой старый год. Люблю тебя и дары твои: Зиму, Весну, Лето, Осень, Радугу, Снег, Иней, Лес, Зелень, Землю, Облака, как плоскодонные корабли, и тени от облаков, бегущие по лугу и по скату холма.

31 декабря — 1 января. Санаторий «Долгие Пруды»

На моей елке горело 20 свечей о двадцати самых моих любимых и дорогих людях. В огнях свечей на елке все они совместимы. Брат Всеволод у меня. Все, что говорил Всева о себе, о Воронеже и обо всем остальном, на грани бреда.

Удачно и весело прошла детская елка. Всева был на елке и был праздничным явлением на елке. Старшие дети не могли наслушаться его рассказов (после обычных песенок, стихов, разыгранной пьески). И сам Всева был с детьми простой, веселый, остроумный и занимательный.

О рисунках Иоанна. Так играли боги на Олимпе? Рисунки эти можно было бы назвать «Игры богов», потому что для людей и для зверей — это чересчур много. Или чересчур мало. Одного только рисунка я не могу принять. Я не пожелала бы указать на него. Он как-то не нужен в веренице других. Все остальные — живут, появились на свет и имеют право быть, потому что прекрасны. Странно жить на свете.