Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [197]

Я не сломаюсь и не умру, если все кончится теперь же, и радуга останется там, где ей полагается. Слава Богу и зато, что было. По правде сказать, и так уже много радости у меня в жизни — ни за что, ни про что.

7 ноября

Из открытого окна санатория слышала симфонию гудков в Москве.

Сон: Будто из Болгарии (?) вернулся Николай Григорьевич (брат Вавочки). Сидит в кресле за столом. Я стала на колени перед ним и заплакала от радости. Он бережно поднял меня: «Лис, Лисенок, ты мой!»

Отец Павел прочел как-то у Ефимовых еще о нескольких именах. Иоанн по памяти потом записал мне об «Ольге».

«Ольга — мировладетельница. Океан блестит, и никто не меряет его нормами нравственности. Ведовство. Крепко в земле корнями. Хочет создать небесное из земного, не подозревает несоизмерности с этим миром другого мира. Тратится на мелочи, не зная своего богатства. Не просветлена христианством. Скандинавский натиск умирился в России, где все само ей удается. Если и причиняет вред — никогда (это) не злой умысел. Двинет плечом — косяк вылетит. Красивая, крупная, как бы не женственная по современным понятиям, но очень женственна сравнительно с миниатюрными мужчинами.

Препятствие обтечет подводной рекой. Громоздит свое земное дело. (Тут как-то не так, забыл точное выражение, смысл — берется за трудное.) Высшие силы благостно ударят железным жезлом, может открыться взгляд и на горнее.

Стихийно все, не надуманно. Утоляя ближние желания, не учитывает последствия. Удачлива. Жизнь покоряется ей».

(В этом восприятии имени «Ольги» переплетается представление Отца Павла о княгине Ольге-Елене Древней Руси с некоторыми отзвуками его представления обо мне).

Текст записи отца Павла неточен, он воспроизведен по памяти Иоанном. И это очень существенно. И все-таки интересно. У меня есть записи (точные) еще об имени Иоанн, Алексей, Александр. И вольно или невольно, в них есть отражения личности Иоанна, в Александре — Александра Ивановича Огнёва[637], в Алексее в какой-то степени и отношения Ивана Семеновича к покойному его другу Алексею Тольскому и т. д.

Надо вложить сюда листы с (ощущениями) и представлениями об именах мои, Вавочкины и отца Павла Флоренского. У каждого человека это все неизбежно разное, и как ни стараться вслушиваться в звук и значение имени, как слова, имени человека вообще, мне кажется, что у каждого автора просвечивает его отношение и восприятие лиц-обликов некоторых людей (любимых и неприятных), носящих те или другие имена. Особенно это все подумалось, когда я прочла запись Флоренского (через Иоанна) об имени Анна.

Переустроила всю свою комнату.

От двери направо от входа — плетеный диван, сиденье его обито кустарной очень красивой тканью (розы, листья). За диваном — одежда на стене, закрытая темно-зеленой, тоже очень красивой драпировкой, удачно совместимой с тканью обивки дивана. Этажерка с книгами и томиками записок и писем сергиевского времени в чехлах из набойки и остатков моего коврового платка. Письменный стол в углу у окна. Над ним повыше, на угольной полочке, вделанной в стены угла, — старинная моя икона и две маленькие. От полочки до стола свисает чудесная персидская, а может быть и русская, набойка с невиданными зверушками среди невиданных деревьев с темными листьями и плодами на стволах-лианах. Набойка эта великолепна. На столе — прислонен к стене замечательный рисунок (литография) Богаевского «Радуга»[638] (может быть, первая после погона?) — над первозданными, омытыми скалами и пальмами до неба и на лоне спокойных вод; чернила, ручка, пирамидка из глины со лба Быка из мастерской скульптора, птица Киви, кустарная птичка, подаренная мне мамой в Москве, когда она ездила в Петроград проводить брата Николая в Америку. Коробочка с павлином, которую тогда же подарил мне Михаил Владимирович — в ней перья. Стол закрыт темно-зеленым плотным листком бумаги. Перед столом у окна с невидными трубами центрального отопления — плетеное кресло, мягкое, с такой же набойкой, как и на диване, — кресло с высокой мягкой спинкой. По левой стене от окна к двери — кровать, над ней мой коврик с зайчатами и другая большая литография Богаевского — Солнце и Земля[639]. Под потоками света начинают произрастать растения. Слышно, как земля дышит в свете и первозданном воздухе. И в углу между кроватью и дверью — старинный секретер (шкаф и комод, и стол — все в одной вещи, очень красивый). На окне у стола — лампа, как фарфоровая ваза, расписная, с пышным абажуром. В этом доме очень много комнат с чудной мебелью, резными дубовыми стенами, панелями, много кустарных тканей, полок, шкафов и просто игрушек, ковшей, ваз из кустарного музея. Есть изумительной красоты ковры, подушки, отдельные комнаты очень гармонично убранные. Все это осталось от Банзы и Германа. Вся их семья уехала за границу, кажется в Голландию. На хорах большого холла вдоль всей стеклянной стены — целый сад цветущей герани. Эти герани были там еще при Германе, и за ними ухаживает Анна Иосифовна Околович, не то хорошо знавшая семью Германа, не то жившая с ними, у них. Как-то мельком она сказала мне, что это она развела герани эти еще при… И вдруг так испугалась, что мне едва удалось внушить ей, что я не слышала, не поняла, не обратила внимания.