Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [198]

Да. А на верхней полке этажерки в вазе — ветки можжевельника и расписная чашка-миска, большая такая чаша с крупными антоновскими яблоками.

Зина (из Воронежа) тоже написала об именах (то, что ей кажется в звуке и значении имен).

11 ноября. Воскресенье

Не хочу так. Не хочу ждать. Хочу не ждать. Не надо ничего.

Ощущение надвигающегося, расширяющегося мрака и пустоты было резко отодвинуто приездом Иоанна. А теперь только усилилось. Я живу так, будто кто-то повертывает выключатель электрической лампочки. Раз — яркий, почти невыносимый свет; два — тьма более непроницаемая, чем на самом деле от смены и контраста света и тьмы. Не электричества — свет мой другой природы — солнечной. Как же рассказать? Или Время сорвалось со своего русла и мигает то днем, то ночью. Больно глазам. Хочется закрыть глаза рукой.

Физически ощущаю сейчас Пространство (дальность расстояния) между собой и Валей, братьями, Вавочкой, Марией Федоровной М<ансуровой>, домом Добровых с дорогими моими друзьями. Особенно с Валей. Пространство и Время. А я пылинка, которая может раствориться, сгореть или растаять в этом космическом пространстве.

Сны. Дом с комнатами по коридору без дверей. В одной из комнат прячется ветер. Мама, братья, друзья мои где-то тут же, у остатков бывшего Воронежа, город так разрушен, что похож на скалы Богаевского, и уже не отличишь места, где были дома, улицы, площади. Обрушились стены какого-то строения — взрыв или землетрясение, вспышка огня. Кого-то из самых близких убило. Ждали еще.

После каких-то событий вышла одна в высокий каменный двор невиданного огромного мрачного дома или ограды высокой, много там было железа, и бетона, и камня. Взлетела. Но над двором этим — не то решетка, не то крыша со стеклом в клеточках из железа, как на вокзальных перронах или в торговых рядах. Мои взлеты стали никнуть к краям двора, к стенам. И я заметила (сверху), что все края пола двора доходили вплотную до стен, оставляя пространство, расщелину, щель вниз (в землю, под землю?), куда-то такое, «в другую сторону». И я полетела туда.

Очень спокойный, мирный, удачный день с детьми. Сказки, иллюстрации к ним. Игра в зверей (каждый зверь рассказывал нам, откуда он и как он жил на воле). Все звери разговаривали со своими «родичами» — медведями, тиграми, волками и прочими. Игры в фанты, красочки, в приключенческий рассказ, обрывающийся каждым рассказчиком на самом интересном или «страшном» месте и продолжающийся следующим рассказчиком.

12 ноября

Наяву. Кругом, далеко — поля и леса. В лесу большой дом, наполненный множеством горбатых и детей, больных костным туберкулезом. У кого позвоночник, у кого рука, нога, шея. Взрослые люди вокруг них. Доктора, сестры, няни, учительницы. Среди них и я.

Вот на столе яркая лампа с пышным кружевным абажуром, как пачка балерины; кресло, набойка, книги, Богаевский, икона «Скорбящих радость». Это моя комната. В ней я живу. Это не во сне, а наяву. Но так странно, что это все на самом деле, по правде. Все показалось призрачным, не настоящим, а как бы сном.

А-а! Ветки можжевельника на окне в вазе.

Это настоящее?

15 ноября

Еду через Москву домой. Вчера шла через освещенный вечерними огнями Сергиев Посад — мимо Лавры, через базар, по знакомой Вифанке (вон белый дом Олсуфьевых с садом, вон на горе домик Флоренского, а вот и Красюковка).

Вавочка была дома. Болезнь Варв<ары> Фед<оровны> после операции прошла, но с постели она уже не встает. После обязательных общих разговоров и чая у Варв<ары> Фед<оровны> я и Вавочка были вместе до 3 часов ночи. Были рады друг другу и говорили обо всем. Она говорила, что ей без меня трудно, одиноко, плохо и странно в жизни — без меня. Что только теперь она поняла, как бережно и невидимо, — без суеты охранялось мною ее житье. Еще сказала, что ей некому читать ее новые стихи и она не знает, какие они выходят. С утра сегодня привелись в порядок и переписались начисто ее стихи, нашли свои места рукописи, книги, все потерянные вещи и одежды Вавочки.

Вместе сходили к Сергеюшке. Рада была видеть милое лицо с лучистыми глазами Нат<альи> Дм<итриевны> (Мари Болконская без грима — она могла бы появиться на сцене как Мари Болконская). Хорошо было идти по березовой большой аллее. С высокого холма конца этой улицы увидела и Черниговский, и Вифанию, и леса, и холмы, и пруд. И странно потом после дня, проведенного неразлучно вместе, — странно было уезжать куда-то почему-то «домой». И «особенно странно» это казалось Вавочке. Я согласилась с ней. Если бы в Сергиеве нашлась для меня все равно какая работа, пусть с минимальной оплатой, я рада была бы жить в Сергиеве, лишь бы жить на свой заработок, не быть на чьей-нибудь заботе и как-то участвовать в житье-бытье Вавочки. Но теперь этого нельзя. Не случайно я живу теперь в Долгих Прудах. Так лучше. И работа с детьми мне дорога, и я не хочу быть в ложном положении по отношению к Нине Як<овлевне>. Не хочу, чтобы дорогие мне люди имели бы повод что-то допускать и оправдывать в моей жизни. Если бы Нина Як<овлевна> знала, как я рада ее мужу, я ни перед ней, ни перед сыном его Адрианом, и ни перед кем другим — не опустила бы глаз. Мое дело — принять или не принять теперешнюю мою судьбу «между небом и землей». Но и теперь уже многое может меня ранить, и даже не меня, а то, что мне дороже себя самой. Мне ли быть расселиной в плотине, которая еще бережет мою Радость от моря, имеющего власть каждую минуту затопить мою страну? Внимание чужих, «все-таки» уважение близких и их естественная тревога, горечь, невысказанные вопросы обо мне и все, что есть на этом свете, и все, чего я, может быть, еще и не знаю…