Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [190]

У окна письменный стол красного дерева, ореховая кровать с пружинным матрацем и мягким пышным наматрацником. В углу между кроватью и стеной — ночной столик с мраморной доской. Над тумбочкой — вешалка с темно-серебряными русскими витязями. На вешалке под простыней — платья из белой холстинки с бело-синей узорной набойкой, синее платье с белой косынкой, в нем я снята на дошкольной группе (на лестнице трапезной в Сергиевом Посаде 1922 г.), черная шерстяная юбка и две шелковые кофточки — ярко-зеленая и темно-синяя — мягкий крепдешин не шуршит. И еще клетчатое платье с большой белой косынкой, концы косынки завязываются на груди, шея открытая.

Тумбочка накрыта белым полотенцем, а на ней зеркало, мыло, щетки, гребешки, кустарная чашка деревянная с иголками, шпильками, нитками. В комнате еще — старинное бюро-комод, стол красного дерева (секретер), очень красивый и удобный. Рядом с ним — плетеный диванчик, прикрытый моей бабушкиной ковровой шалью. Над ним мой зайчатный кустарный ковер, работы Надежды Сергеевны Бутовой. У письменного стола — кресло с парчовым сиденьем. На столе электрическая лампа с пышным шелковым абажуром. На окне огромная расписная фарфоровая ваза и большие (во всю стену) парусиновые шторы. Стены и двери тонкие и звонкие. За стенами слышу, как дышат две соседки — с той и другой стороны. Эта эфемерность стен — единственное неудобство моего нового жилища. От меня шума нет — книги и письма, и стихи Вавочки, которые я переписываю в томики с ее клочков и разорванных тетрадей — никому не мешают.

Уже ориентируюсь среди людей бабьего царства. Мужчины не в счет — все одинаковые, кроме доктора, далеко и официально стоящего от всех сотрудников санатория. Живут здесь люди, кажется, недружно. В таком-то лесу, в таком-то хрустальном тереме-дворце. Отметила трех женщин: одна безвредная, другая безобидная, третья уязвлена и разорена до нервного расстройства. Других еще не рассмотрела, еще не отмечаю их отдельно.

Я еще не поняла, почему так странно и неравномерно распределены дети между педагогами. У двух опытных учительниц по одной палате детей одного возраста (что удобно для занятий с ними). У меня три больших палаты девочек и мальчиков очень разного возраста. О четырех подростках случайно от няни узнала, что они «только что» переведены ко мне от двух других учительниц («потому что они беспокойные»). Все дети прикованы повязками и гипсом к постелям. На четырех учительниц — 75 детей. «Когда придут холода», разделим детей по группам, а теперь, когда детей перевозят с места на место для солнечных ванн, это неудобно.

Чувствуются какие-то острые старые счеты между учительницами, между «верхом» и «низом» (двух этажей), между учительницами и сестрами, сестрами и нянями, нянями и кухней, кухней во главе с красивой, надменной, представительной «кухонной королевой», экономкой санатория — Марией Францевной.

Мое положение новичка пока спасает меня от столкновений и трений. Я жду событий и смотрю на всех во все глаза. Сама я уже выбрала желательных сотрудниц, но ничего не предпринимаю до времени. В санатории работаю с 6 сентября.

В самый первый день приезда моего сюда — был у меня брат Владимир. Я была очень рада ему, и жаль, что еще не видела его жену Веру. Володя был рад «прекрасным условиям» жизни и работе моей в «этом невероятно благоустроенном особом царстве-государстве». В последние дни перед санаторием я ездила то в Долгие Пруды, то в Сергиево, то опять в Москву, и Володя не мог поймать меня.

За день до санатория я встретилась с Натальей Иосифовной Виткович (матерью Вали) первый раз с 1920 года. Чтобы поговорить без помехи, мы встретились с ней в сквере у Храма Христа Спасителя, и долго она рассказывала мне обо всем, что было за эти годы, и о чем «не могло быть и речи в письмах». И меня слушала обо всех нас (о моей семье) и о наших общих знакомых в Воронеже и в Москве. Мы так долго, дружественно, доверчиво никогда еще так не говорили друг с другом, она была всегда только матерью Вали, а я для нее — другом ее дочери. Теперь мы стали друзьями непосредственно, и я благодарна ей за полноту доверия, и за ум, и доброту ее. Острая, глубокая жалость, сочувствие и полное понимание тяжких сторон ее жизни. Удерживаюсь от комментария и горячего гнева. За нее. За Валю. О них, дорогих мне. Валечка и она хотят переехать в Москву из пыльного пекла Ташкента. Виктор упирается. В Москве (как и везде) у него нет друзей и близких людей, как у Вали и Натальи Иосифовны, — у него всюду множество приятелей и приятельниц. Наталья Иосифовна ничего не сказала «лишнего», но я поняла и все, о чем она не распространилась, а только упомянула, чтобы я была «в курсе событий» жизни ее и Вали.

А в самый последний день в Москве я была с Иоанном в Сокольниках. Был яркий солнечный день. Пушистая трава на лужайке среди пушистых елок. Необычайно крупные яблоки, душистые и сладкие, как липовый цвет. Аллеи, расходящиеся лучами из центра парка. Радостная, ясная, вся просвеченная солнцем, сияющая аллея ясеней. Ясени были волшебно напоены солнцем. И называются волшебно: ясень. Достать было высоко, но Иоанн сорвал мне ветку ясеня. И весь день был как ясень, ясное солнышко.