Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [191]

Пиши мне, Зина, в новое мое новоселье. Если придусь ко двору и если тут все придется мне ко двору — поживу и поработаю здесь, долго ли, коротко ли, много ли, мало ли, счастливо или несчастливо. Теперь это мое Долгопрудное «далеко» разрубило и распутало все мои «невозможно», окружившие меня со всех сторон в Москве и в Сергиевом Посаде. (Невозможно встречаться и невозможно расстаться, невозможно лгать и быть по правде невозможно и т. д.) (Нечего и говорить, что и просто жить, ночевать в Москве, фактически быть-то негде, а «всюду и нигде» — невозможно…)

Со мной медный старинный образок Иоанна Предтечи Крылатого, маленькая иконка Черниговской Богоматери, прекрасно написанная, подаренная мне Марией Федоровной Мансуровой, и маленькая иконка Серафима Саровского, подаренная Симой П., самой милой мне дошкольной соученицей моей по Институту.

Хорошо, что ты получила от брата Николая американскую посылку. Пиши ему только о семейных делах, и то в общих чертах, без «лишних» слов, издалека.

17 сентября. Долгие Пруды

Знойный день… Подружилась с детьми старшей группы милой Юлии Николаевны.

…После разговоров о сокращении штатов в столовой разговорились сестры, сотрудницы канцелярии, фельдшерицы. Никогда в жизни не слышала таких неприличных, распущенных разговоров. И шутки… Не весело, не смешно. Страшно. Невыносимо и непристойно.

18 сентября

Дежурство. Дождь. Слезы «сокращаемой» канцелярской сотрудницы Елены Афанасьевны. Красивая женщина, бывшая смолянка. У нее взрослая дочь, лет 16–17, а ведет она себя, как совершенно распущенная женщина. Тон разговоров с ней совершенно неприличен. О ней говорят так плохо, что я уже критически слушаю говоривших и не вмешиваюсь в эти разговоры. Нравится учительница Панна Алексеевна Пальмина. Из ее сдержанного полуслова я поняла, что милая, яркая и умная сестра Раиса Алексеевна связана с этим водевильным «завхозом» — коротеньким, толстым, старым и вульгарным человечком. Как досадно, Раиса Алексеевна понравилась мне.

Вечером в стеклянной столовой — чай, гости, торты, вино (в честь Раисы Алексеевны, кажется ее день рождения). Разговоры о Москве, о выставках, о новых книгах. Ночью — буйное веселье. Пели — «налей бокал» и «иже не херувимы», и что-то слишком веселое, финальный аккорд — слезы и поздний ропот за тонкой стеной, и энергичный шепот подруги: «Молчи! Не плачь! Нечего уж тут! Куда из столовой бутылки деть?». «Спрячь в шкаф. Накрой остатки скатертью. Завтра уберем». Все это кончилось в 5 утра. Соседка моя из-за другой тонкой стены рассказывала мне во время пира в столовой, — и когда за левой стеной никто не жаждал острых ощущений, и не передвигалось, и не падало что-то с грохотом, — рассказывала мне тихим голосом (все равно заснуть было нельзя) об Италии, о землетрясении, об Испании, Аркашоне, Биаррице и Острове Уайт в Англии, где благодаря Гольфстриму климат почти итальянский, а временами почти тропический. «На острове собиралось самое фешенебельное общество со всего мира». Отец был посланником и, когда жил в Лондоне, чтобы создать своей жене иллюзию Италии, поселил ее там — на острове Уайт. Мать ее была неаполитанка старинной фамилии, красавица (Кампа ди Сципионе). Она была певица с чудным голосом, конечно, не профессиональная певица, а салонная.

Остров Сицилия… Корсика… Королева Елизавета, Мария… Вечера, Рудольф… Вишни…

«Я тоскую о местах, о климате Италии больше, чем о людях, там — моя юность. Теперь я была бы в Аркошоне или в Биаррице…»

Раза три эта моя собеседница принимала валерианку (но запах эфира был несомненен) и раза два вздохнула, что нет света (электричество завтра поправят).

— Слышите, дождь, какой?

— Да. И уже рассвет. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Я слышу, как вы улыбаетесь.

— Да, и я тоже. Спите, Анна Иосифовна, надо заснуть — завтра работать. Вы хорошо рассказываете, и я будто побывала на Лазурном берегу и на острове Уайте.

19 сентября

В среду вечером поехала в Москву. Была у Ефимовых, у Добровых.

20 сентября

В четверг была недолго на Всероссийской Сельскохозяйственной Выставке[623]. На цоколь одного из двух огромных быков Ефимова положила сноп темно-красных роз. Проходившая вереница школьников хотела было растащить розы, но вдруг появившиеся из соседнего киоска две кепки охранили и вернули на цоколь быка жертвенные розы. Я издали видела, как одна из кепок привязала розы к ноге быка тоненькой веревочкой.

У Гизелы Яковлевны Шик в Варшаве умерли сразу три брата — один за другим — от болезни сердца.

Попрощалась с Натальей Иосифовной. Она едет в Ташкент.

За полчаса до отъезда моего в Долгие Пруды в дом Добровых примчался Иоанн со скульптором Казанцевым. «Розы!», — но тут же его внимание приковали к себе две сиамские куклы-марионетки, Шурино сокровище. Он тут же попросил Шуру разрешения привезти и «жену, и сына, и Павла Александровича (Флоренского) посмотреть, показать им этих кукол». (В его руках обе эти куклы ожили совершенно волшебно.) В Шуриной комнате он забыл и красные розы. Шура поставила их в высокую хрустальную вазу около сиамских марионеток. Иоанн успел только сказать, что розы, кажется, и быков его прославят, — какой-то иностранец записал какое-то интервью о розах. Он успел еще сказать: «Это вы? Я сразу подумал. О-ох. Я не смог не залететь к Вам, хоть и спешу, Казанцев со мной, чтобы я тут не был больше трех минут… И я спешу, мне нельзя опоздать к поезду». Тут все стали прощаться.