Марианская впадина - [45]

, у них, как мне представляется, все по-другому. Не хотеть жить – означает не хотеть быть здесь и сейчас, потому что ты этого больше не можешь выносить. Такие люди употребляют наркотики, может быть, или пьют, чтобы всего этого не видеть, то есть жизни. Иногда они раздумывают, не лучше ли им было бы умереть. Но они не уверены, потому что у них все крутится вокруг «не жить». Паула, вы уверены, точно уверены, что хотите умереть, или вы просто хотите не жить?

Я постепенно начала понимать, чего он добивался, хоть это и звучало, как плохо слепленная кухонная психология… И тем не менее: хотела ли я смерти? Хотела ли я умереть? Я подумала и попыталась вслушаться в себя, как это часто советовал мне мой психотерапевт, когда я, потерянная, молча сидела в его кабинете. До дня твоей смерти я, вообще-то, всегда считала, что жить – это хорошо. Не все мне нравилось, но жизнь сама по себе – дело хорошее. В этом я была уверена. Только после твоей смерти…

– Мне плохо оттого, что сейчас я должна жить без Тима.

– Так.

– И само это ощущение. Его я не могу выносить. Я не знаю, как избавиться от этого гадкого, мерзкого чувства.

– Прежде всего, чувства вины?

– Прежде всего, да. Я – эгоистка, да? Гораздо хуже, чем мое чувство вины, ведь тот факт, что его больше нет…

Гельмут закатил глаза.

– Боже мой, вы и пяти минут не можете без того, чтобы не втоптать себя в грязь, да?

– Да нет, я…

– Вы с этим что-то делаете? В церковь, наверное, вы не пойдете, или ходите?

– Я лечусь у психотерапевта, я же говорила, или нет?

– Возможно. И что говорит на все это ваш терапевт?

– Ничего.

Гельмут поморщил лоб.

– Он ничего не говорит? – повторил он за мной.

– Я ему вот так все это не рассказывала.

– А о чем вы разговариваете со своим терапевтом?

– О том о сем. Честно говоря, в последний раз мы с ним долго о лапше разговаривали.

– Что, простите? – он растерянно посмотрел на меня.

– Я же его не знаю совсем. Не могу же я просто рассказывать это совершенно чужому человеку.

– А вы немножко того, да? Вы сейчас как раз все это чужому человеку рассказываете, которого вы к тому же застали ночью на кладбище, когда он выкапывал свою бывшую жену.

– Ладно, так и есть. Но мы немного похожи.

– Мне кажется, вы немножко ку-ку, в отличие от меня, – сказал он, при этом приветливо улыбаясь.

Теперь глаза закатила я, чуть ухмыльнувшись.

– Вы и ваш сын, и все это… и Хельга. Вы всю семью потеряли. Я даже не представляю, как вы справились с этим и не сошли с ума.

– А вы полагаете, повеситься на стропилах в сарае – это не сойти с ума?

– Вы же еще живете.

– Вы – тоже. Ваш брат умер и больше не вернется. И это не ваша вина.

– Но я…

– Послушайте, мне это уже начинает действовать на нервы. Вы не виноваты!

– Я… я… я не… – слова душили меня, – … не виновата.

– Вы еще живете. И это реальность. Вам придется с этим справиться.

– Хорошо.

– Так, ладно. Еще раз: вы хотите умереть? – его глаза врезались в мои, буравя мой мозг насквозь.

– Я не знаю.

Он захлопал в ладоши.

– Я не знаю – звучит лучше, чем «да» до этого.

– Я думаю, я снова хотела бы как-то жить. И наслаждаться этим.

– Ну наконец-то, – вздохнул он, – вот с этим уже можно работать, – он огляделся в палатке. – Хорошо. Это мы обсудили. А здесь форменное безобразие; придется вам, наверное, все это выбросить, да?

Так резко сменить тему мог только Гельмут. В этом он был чемпион.

– А где я спать буду?

– Сегодня мы доберемся до дома моих родителей, там у вас будет кровать.

Я еще раз вытерла краем спальника лицо – осторожно, чтобы не вымазаться кровью.

– Из вас получился бы хороший психотерапевт. Лучше, чем у которого была я, однозначно.

– Что? Быть таким пустозвоном? Я вас умоляю, – и он начал задом выбираться из палатки.

2330

Мы наконец добрались до собственно цели нашей поездки – до родительского дома Гельмута. Это было подворье, расположенное довольно высоко на горе, немного в стороне от горстки домов, составляющих деревню. Дальше внизу стояла маленькая часовня с церковным кладбищем и крохотный магазин продуктов. Как Гельмут и рассказывал, одной стеной дом действительно стоял прямо у обрыва, и создавалось впечатление, что дом вот-вот обрушится в долину вниз.

Основное строение в классическом сельском стиле – ящики для цветов, ставни, деревянные балки, беленый фасад – как будто вынули из рекламного проспекта для туристов, пересадили в Альпы, а потом забросили. Нескольких ставней недоставало, а оставшиеся покосились и были закрыты.

Деревянные балконы обветшали, а ящики для цветов, наверное, уже несколько десятков лет не видели ни листочка, ни цветка. Штукатурка осыпалась, а наветренная сторона почти почернела. Крыша была в приличном состоянии и выдавалась кричащим вишнево-красным цветом.

– Мой отец крыл кровлю почти сто лет назад. Пару черепиц там и сям заменить, конечно, надо бы, но в остальном крыша в безупречном состоянии! Раньше все делали как надо! – добавил Гельмут с удовлетворением.

Он выпустил Джуди из машины, она выскочила и тут же приступила к своим важным исследованиям.

Гельмут ступал своими грузными шагами, направляясь к дому, и перебирал ключи на связке. Большая деревянная дверь была заперта на засов, на котором висел заржавелый навесной замок.