Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - [37]
Вторую версию, выдвинутую молвой, — убийства из ревности, — тоже можно допустить, хоть и с меньшей уверенностью. Ле Га, который уже несколько месяцев был любовником Франсуазы д'Эстре, снял дом как раз напротив ее дома. В таком случае Витто мог действовать по поручению Антуана д'Эстре, которого такая провокация выводила из себя. Впрочем, родовой вендетте не предстояло на этом прекратиться, ведь в следующем году супруга д'Эстре покинет его и уйдет к Антуану д'Аллегру, барону де Мийо-сыну, который вскоре после этого убьет… Витто!
Как бы то ни было, эти разные версии не упоминали Маргариту, но позже ее обвинит Жак-Огюст де Ту, единственный из всех современников. Конечно, тосканский посол пишет, что Генрих III поспешил в покои сестры, когда услышал эту весть, но такой поступок легко объяснить: на ком еще он мог сорвать злость в отсутствие Алансона? Это не значит, что он ее подозревал, и дипломат на это не намекает[152]. Впрочем, Маргарита никогда не мстила своим хулителям, а всегда отвечала им презрением и, если могла, удаляла их от себя, как мы еще не раз сможем увидеть. Да и не было у нее никаких причин, чтобы именно тогда пожелать избавиться от Ле Га; единственным, что могло бы подвигнуть ее заказать его убийство, было его противодействие мирным переговорам между Алансоном и Короной, но это исключено. Ведь убийство фаворита могло лишь осложнить переговоры, и это соображение, кстати, снимает также подозрения с Алансона.
Таким образом, наиболее правдоподобно выглядит версия сведения счетов, и она, кстати, сохранилась в памяти людей, как показывают записки будущего маршала Бассомпьера. Тем не менее нельзя отметать и другие версии. В окружении короля хватало претендентов на место фаворита, которые вскоре прославились кровопролитиями; Ле Га с его привычной надменностью должен был стоять на пути у многих. Наконец, можно ли напрочь отвергать версию мести короля? Франсуаза д'Эстре в свое время была одной из его первых любовниц[153] и ему могло не понравиться, что фаворит, каким бы любимцем он ни был, следует за ним по пятам даже в этом деле. Кстати, очень странно, что у столь экспансивного человека, как король, смерть Ле Га не вызвала более никакой реакции, кроме той, которая упомянута выше и вполне могла иметь другие причины в период открытого конфликта в семье.
Брантом в своем «Жизнеописании» Маргариты вернется к этому делу и засвидетельствует невиновность принцессы: «Как бы много он ми досаждал ей, она не отвечала ему тем же и не мстила. Правда, когда его убили и когда об этом сообщили ей, она, будучи больной, только и сказала: "Я весьма сожалею, что недостаточно поправилась, чтобы с радостью отпраздновать его смерть"»[154]. В точности такое же отношение ощущается и в «Мемуарах» — там королева, говоря о смерти своего врага, упоминает, как и Летуаль, «Божий приговор» и пользуется случаем, чтобы выразить свою ненависть в особо сильных выражениях: «Словно тело его было наполнено всякими гадостями, которые способствовали язвам, от которых он страдал с давних пор, а его душа принадлежала демонам, которым он служил своей магией и всеми проявлениями злости».
Тем временем в Шамборе в конце сентября начались переговоры между королевой-матерью и ее сыном, продолжавшиеся затем в разных местах в зависимости от переездов герцога. Очень скоро ему уступили некоторые крепости и выпустили обоих братьев Монморанси, арестованных еще весной. Условия перемирия в Шампиньи, подписанного 21 ноября, эти решения подтвердили официально и предоставили протестантам привилегии, а заключение настоящего мира было отложено на начало следующего года.
В Лувре отношения между Маргаритой и ее супругом снова охладились. Он «был столь занят подготовкой к своему бегству […], что не доставил мне удовольствия посетить мои апартаменты, зато все немногое оставшееся до своего отъезда время проводил, наслаждаясь обществом своей любовницы мадам де Сов». Неуклонно присутствуя на церемониях подъема и отхода ко сну королевы-матери, король Наваррский разыгрывал в то время карту покорности и усердия, на самом деле готовясь к отъезду, который случился 3 февраля 1576 г. И стал для всех полной неожиданностью[155]. Если верить Летуалю, он якобы заявил, «в обычной для себя насмешливой манере […], что сожалеет лишь о двух вещах, оставленных им в Париже: это месса и его жена. Однако, что касается первой, он попробует без нее обойтись, а без второй обойтись не сможет и хочет вернуть ее себе»[156].
Генриха III это совсем не позабавило. Он знал, что внутренний мир в королевстве зависит от его способности нейтрализовать брата и зятя, двух молодых людей, которые не выглядели ни искусными стратегами, ни великими воинами, но в силу своего рождения и тогдашней политической ситуации стали вождями партий, противодействовавших его политике. Если первый только что начал внимать доводам рассудка — конечно, за существенные уступки, — то бегство второго окончательно срывало планы Короны, усиливая союз «недовольных» с протестантами. Очень скоро, несмотря на свои опасения, король вернулся к прежней тактике — договариваться, делать вид, что все в порядке, принимать заверения в верности, которые присылал ему беглец вместе с извинениями, демонстрировать, что проявляет добрую волю. И, как в первый раз, он заключил сестру под стражу в ее покоях — по ее словам, «с целью воспрепятствовать тому, чтобы я последовала за королем моим мужем, и заодно тем самым пресечь мои контакты с кем бы то ни было, поскольку я могу сообщать мужу и брату обо всем, что происходит при дворе». Маргариту, единственную оставшуюся заложницу из трех человек, будут держать вдали от супруга два с половиной года, пока между тремя лагерями не установится прочный мир. Однако условия ее «заключения» были тяжелыми очень недолго: «Я пребывала взаперти несколько месяцев, и никто, даже самые близкие мои друзья, не осмеливались навещать меня, боясь впасть в немилость. […] Только храбрый Грийон, презрев все опасности и возможную опалу, пять или шесть раз наносил мне визит, удивляя до крайности церберов, приставленных к дверям моих апартаментов. Они не решались ни остановить его, ни сказать ему что-либо».
