Мао Цзэдун - [35]

Анархизм стал для Мао откровением. Позже он признал, что вел долгие дискуссии относительно путей реализации анархистских идей в китайской действительности. Летом 1919 года Мао написал статью, совершенно недвусмысленно выражающую его взгляды:

«Есть одна партия, опирающаяся исключительно на насилие. Ее девиз — «Делай другим то же, что они делают в отношении тебя». В борьбе с аристократами и капиталистами эта партия идет до конца. Вождем ее является родившийся в Германии человек, которого зовут Карл Маркс. Есть и другая партия, более сдержанная. Она не гонится за скорейшими результатами, для нес важнее понять нужды простого народа. Все люди, учит эта партия, должны добровольно трудиться и оказывать друг другу помощь. Что же касается аристократов и капиталистов, то будет вполне достаточно, если они раскаются и обратятся лицом к добру. В таком случае они научатся работать и помогать людям. Убивать их вовсе не обязательно. Идеи этой партии более доходчивы и всеобъемлющи. Она ставит перед собой цель объединить весь мир в одну страну, превратить человечество в большую семью, где каждый будет жить в мире, согласии и достатке… Вождя этой партии зовут Кропоткин, а родился он в России».

В статье Мао обнаружил полное незнание марксизма и его российских последователей — Ленин в ней даже не упоминается. Зато налицо явное неприятие насилия, пусть даже и революционного. Позиция Мао изменяется и зреет, он уже не тот, каким был три года назад, когда страстно защищал Мясника Тана. В двадцать пять лет он начал глубоко задумываться о целях и средствах их достижения, об обществе, которое оправдывает любые средства. Анархизм — с его подчеркнутым акцентом на образование, волю личности и культ индивидуализма — устраивал Мао куда больше, чем марксизм или почерпнутый у Кан Ювэя утопизм. Истинным анархистом Мао так и не стал, однако влияние анархистских идей наложило отпечаток на всю его политическую карьеру.

Проведенная в Пекине зима принесла Мао много новых впечатлений.

В 1918 году столица являлась символом происходивших в стране перемен — болезненных и вдохновляющих, грандиозных и будничных. За пурпурной стеной Запретного города в окружении тысячи евнухов подрастал маленький император. Маньчжурские чиновники, их семьи и родственники составляли треть миллионного населения Пекина. Из северных районов, лежавших за Великой стеной, в город по-прежнему приходили караваны верблюдов. По улицам, сопровождаемые слугами на коренастых монгольских лошадках, разъезжали роскошные экипажи знати.

Однако широкие, проложенные еще в эпоху династии Мин проспекты, по которым весенние ветры гнали тучи невесомой лессовой пыли, уже покрывались асфальтом. Распугивая горожан, появлялись первые автомобили, в которых чинно сидели генералы, политики и их любовницы. Если в Чанша рикша был редкостью, то в Пекине их насчитывалось тогда около 20 тысяч — в два раза больше, чем три года спустя. На плацах посольского квартала маршировали иностранные солдаты.

Состоятельные горожане развлекались в парках катанием на коньках по ледяной глади замерзших прудов, а на узеньких немощеных улочках среди потрясающей нищеты играли в свои незамысловатые игры изможденные детишки бедноты. «Ноги и руки их покрывали язвы или шрамы от язв, — писал современник. — Многие страдали водянкой, слепотой, часто встречались ввалившиеся носы и заячья губа».

Но Пекин запомнился Мао не режущим глаз контрастом между отжившим и новым, архаикой и модерном, не бурлящим столпотворением, а своей величавой красотой:

«В парках вокруг древних дворцов я видел первые признаки пробуждающейся весны. Бэйхай[18] еще сковывал лед, а сливовые деревья на его берегах уже покрылись белыми цветками. Сосульки на ивовых ветвях напомнили строки танского поэта Чжэнь Чжана, восхищавшегося Бэйхаем, окруженным сверкающими от инея деревьями. Восхищался и я».

Мао опять превратился в романтика, каким он был три года до этого, когда во время бегства от вторгшихся в Чанша южан описывал Сяо Юю изумрудную зелень рисовых полей: «В тумане горы только угадываются, облака опускаются к самой земле, и все вокруг напоминает пейзаж с древнего свитка». Студентом он переписал в свой дневник поэму «Лисао» («Песнь скорби») известнейшего поэта Цюй Юаня, жившего в третьем веке до новой эры и почитаемого в Китае по сей день. Зародившуюся еще в Дуншани любовь к поэзии Мао пронес через самые бурные годы своей жизни, она стала для него той единственной обителью, где можно на время укрыться от беспощадной логики революционной борьбы.

В марте 1919 года Мао получил известие, что здоровье матери становится все хуже. Вместе с первой группой отправлявшихся во Францию он выехал в Шанхай. Проведя там три недели в проводах друзей, Мао добрался до Чанша. Туда же для консультации с докторами его младшие братья привезли и мать. Но лечение оказалось безуспешным: в октябре от воспаления лимфатических узлов она умерла. Через несколько месяцев тиф унес и отца.

Смерть родителей легла на Мао тяжким бременем вины: еще прошлой осенью он обещал матери показать ее врачам, но так и не выполнил это обещание. В письме родственникам, зная, что кривит душой, Мао попытался оправдаться: «Узнав о ее болезни, я тут же бросился домой». Позже в письме к другу, также потерявшему мать, он был более искренен: «Нам, вечно находящимся вдалеке от дома и не имеющим возможности позаботиться о родителях, их потеря приносит особую боль». Угрызения совести за неисполненный сыновний долг будут мучить Мао еще годы спустя. Общаясь в Баоани с Эдгаром Сноу, он сказал, что лишился матери, когда был студентом, — это ли не попытка подыскать благовидное объяснение своей невнимательности?