Маньяк - [42]

Да, в то время когда с ужасающей регулярностью гибли женщины и дети, ни у кого и мысли не могло появиться иной, кроме скорейшего задержания преступника. Это был долг: у кого оплачиваемый, профессиональный, у кого — гражданский.

Работа оказалась весьма трудоемкая и наукоемкая. Ее можно разбить на три этапа. Первый — розыскной период.

Главная его задача — создание проспективного портрета преступника. Создано два портрета — один в 1984 году, объемом семь страниц машинописи, второй, главный, объемом 65 страниц, несколькими годами позже. В основу разработки легли не 53 известных на сегодня случая, а всего 23, и работа была выполнена не в 1990 году, когда его задержали, а на материале одного из самых тяжких периодов — до 1985 года. Это сейчас многие горазды стучать себя в грудь и показывать пальцем на милицию. А я видел, и не со стороны, в работе, именно милицию, сыщиков, убежден — лучших.

Полностью с реальным человеком, задержанным через несколько лет, совпало все. Чтобы не быть голословным, передаю этот документ судье, так как в последнее время следователь, пользовавшийся этой разработкой, почему-то об этом забыл и заявляет в прессе, что в многотомном деле, этого документа нет. Может быть, он забыл его туда положить? Ведь насколько я понимаю, именно он выбирал, что включить, а что не включать в эти тома. Я хотел бы исправить эту забывчивость.

Центральная задача периода следствия — работа с Чикатило в качестве специалиста, начавшаяся 29 ноября 1990 года и завершившаяся 25 января 1991 года. Я понятия не имел, что кто-то задержан, когда меня неожиданно срочно вызвали из клиники утром 29 ноября. В штабе следственной бригады объяснили, что задержан человек и все убеждены, что это именно тот, кого столько лет искали. Но ситуация тупиковая — он не раскрывается, прямых улик против него нет, а уже идет 9‑й день его содержания под стражей. Именно тогда я впервые узнал о роковом для следствия значении этого срока. Поэтому обращаются за помощью к психиатру, уже давно работающему в этом деле.

Работа началась и потом проходила в кабинетах Следственного управления КГБ. Костоев поставил ряд актуальных для него задач, которые мне приходилось решать и ранее при работе с подозреваемыми: тот ли это человек, которого столько лет ищут, совершал ли он инкриминируемые ему убийства, какие и где, каким способом уводил свои жертвы, почему они за ним шли, когда и как начинал свою агрессию, что, в какой последовательности и зачем с этими людьми делал, куда девал пропавшие вещи, и еще многое… Так как это была не первая подобная работа (первая с Костоевым, но не первая по ходу расследования дела), я поставил те же условия, что ранее оговаривал с Бураковым. Эти условия — морально-этического свойства. А именно: я врач, а не следователь, а посему получать признательные показания от подозреваемого не должен; работать буду не под протокол, а с глазу на глаз с ведением только своих собственных записей; если преступником окажется Чикатило, его признания, данные мне, не должны использоваться против него, ведь речь шла не о допросе, а фактически — исповеди. Условия были приняты.

Итак, 29 ноября я работал с Андреем Романовичем вдвоем с утра (примерно с 9.30) и до позднего вечера с перерывом на обед. Да и работа закончилась не потому, что мы устали, а из-за строгого исполнения в тюрьме КГБ, режима дня.

В самом начале беседы я, в соответствии с законом, представился как врач-психиатр, дал ему свою визитную карточку, рассказал о своей работе с милицией и о работе над портретом (который был представлен нам Костоевым, лежал на столе, и мы несколько раз возвращались к его отдельным фрагментам). В подобной работе есть принципиальные тонкости, о которых я не хотел бы говорить на суде. Уже и середине первого дня Чикатило впервые в жизни рассказал о том, что с ним происходило, как это начиналось, как случилось первое убийство, как это мучило его, о своей тяжелой жизни и о многом другом (ксерокопию записей того дня передаю в суд). Вечером, завершая работу, я высказал свою точку зрения, сказав, что считаю все случившееся болезненным расстройством (об этом я сказал тогда Костоеву, в своей точке зрения убежден и сейчас). Тогда же обещал, что если суд сочтет необходимым прибегнуть к моей помощи, я постараюсь и в суде объяснить механизм поломки его мозга и психики. Обещал выполнить его просьбу и объяснить все это членам его семьи, которые также являются жертвами его преступления, только незарегистрированными. А семья — одно из немногих, чем по-настоящему дорожил Чикатило. Я был свидетелем того, как он плакал, получив 30 ноября первую записку от жены. Рыдая, он искренне сокрушался оттого, что причинил столько горя своим близким. Эта работа помогла ему преодолеть внутренние психологические препоны, и со следующего дня, насколько мне известно, он начал сотрудничать со следствием. Однако это сотрудничество не было беспредельным. Возникала необходимость в обсуждении принципиально новых, необычных явлений, и он опять замыкался. Например, когда следствие дошло до выяснения судьбы пропадавших вырезанных органов. Сразу хочу высказать убеждение: Чикатило не уклонялся от сотрудничества со следствием, во всяком случае, по тем проблемам, в решении которых участвовал я. Здесь препоны иного, психологического свойства, лежащие внутри него самого.