Малина - [6]

Я не нашлась, что ответить, мне ведь никто еще не говорил «пардон», и я была не уверена, просит ли он прощения у меня или прощает мне сам, слезы так быстро навернулись мне на глаза, что я больше не могла смотреть ему вслед, я смотрела в пол, достала из сумочки носовой платок и шепотом пожаловалась окружающим, будто кто-то наступил мне на ногу. Когда мне удалось снова поднять глаза, Малина уже затерялся в толпе.

В Вене я больше его не искала, мне казалось, что он за границей, и, ни на что не надеясь, я изо дня в день ходила все той же дорогой в Городской парк, машины у меня тогда еще не было. Однажды утром я кое-что узнала о нем из газеты, правда, в том сообщении речь шла совсем не о нем, там говорилось главным образом о похоронах Марии Малина, самых пышных и многолюдных, какие способны были устроить венцы по собственному побуждению и, конечно, только из любви к артистке. Среди участников печальной церемонии находился брат Марии Малина, молодой, высокоодаренный, известный писатель, — известным он не был, это журналисты быстро состряпали ему однодневную славу. Ведь Марии Малина в те часы, когда министры и дворники, критики и гимназисты — завсегдатаи стоячих мест в театре — длинной вереницей шли к Центральному кладбищу, вовсе ни к чему был брат, написавший книгу, которой никто не знал, который и сам-то был просто «никто». Три слова: «молодой, высокоодаренный, известный» — были необходимы для его подобающего облачения в этот день национального траура.

Об этом третьем, малоприятном соприкосновении с ним через газету, которое состоялось только у меня, мы никогда не говорили, словно к нему оно не относилось вообще, а ко мне — и подавно. Потому что в утраченное время, когда мы не решались даже спросить друг у друга наши имена и тем менее — узнать что-нибудь о жизни другого, я про себя называла его «Евгений», ведь песня «Принц Евгений, рыцарь благородный»[3] была первой, какую мне задали выучить, а заодно я запомнила и первое мужское имя, мне оно сразу очень понравилось, так же, как и название города «Белгерад», чья экзотика и значительность улетучились, когда выяснилось, что Малина родом не из Белграда, а только с югославской границы, как я сама, иногда мы еще говорим друг другу что-нибудь по-словенски, как в первые дни: Jaz in ti. In ti in jaz.[4] Вообще нам незачем говорить о наших первых хороших днях, ибо дни становятся все лучше, и мне смешно вспоминать те времена, когда я злилась на Малину за то, что он заставляет меня столько времени тратить на других и на другое, поэтому я изгнала его из Белграда, лишила имени, стала присочинять ему таинственные истории — то он был авантюрист, то филистер, то шпион, а когда настроение у меня бывало получше, я изымала его из действительности и помещала в сказки и легенды, называла Флоризелем, Дроздобородом, но больше всего мне нравилось превращать его в Святого Георгия, который убил дракона ради того, чтобы на большом болоте, где ничего не росло, мог вырасти Клагенфурт, мог появиться мой родной город. И вот, после множества этих праздных игр я, обескураженная, вернулась к единственно верному предположению: Малина действительно живет в Вене, и в этом городе, где у меня было столько возможностей его встретить, я его тем не менее всегда упускала. Я начала влезать в разговоры о Малине, если где-то о нем говорили, хотя случалось это нечасто. Есть одно гадкое воспоминание, правда, сегодня оно уже не причиняет мне боли: у меня была потребность делать вид, будто я тоже с ним знакома, будто кое-что про него знаю, и я отпускала шуточки, как другие, когда кто-нибудь рассказывал смешную и подлую историю про Малину и госпожу Иордан. Теперь-то я знаю, что Малина с этой госпожой Иордан никогда ничего «не имел», как здесь выражаются, что и Мартин Раннер не встречался с ней тайком на Кобенцле, — она же его сестра, но главное — Малину невозможно представить себе в связи с другими женщинами. Не исключено, что Малина знал женщин до меня, он знает множество людей, в том числе и женщин, но с тех пор, как мы живем вместе, это не имеет ровно никакого значения, мне теперь никогда не придет в голову подобная мысль, ведь все мои подозрения, всякое беспокойство, в той мере, в какой они касаются Малины, начисто снимаются его изумлением. Кроме того, молодая госпожа Иордан вовсе не та женщина, о которой долго ходил слух, будто именно она произнесла знаменитую фразу: «Обеспечиваю себе потустороннее будущее», когда ассистент ее мужа застал ее на коленях, оттирающей пол, и она дала почувствовать все свое презрение к мужу. Дело было по-другому, это другая история, и со временем можно будет все уточнить. На месте фигур, порожденных слухами, выступят действительные фигуры, раскованные, крупные, каким ныне стал для меня Малина, — он уже не порождение слухов и непринужденно сидит возле меня или ходит со мной по городу. Для других уточнений время еще не пришло, они будут сделаны позже. Сегодня еще не время.

С тех пор как все между нами сложилось так, как оно есть, мне остается только задаваться вопросом, кем же мы можем быть друг для друга, я и Малина, такие непохожие, такие разные, и это не вопрос пола или характера, устойчивости его существования и неустойчивости моего. Во всяком случае, Малина никогда не вел такую судорожную жизнь, как я, никогда не растрачивал свое время на пустяки, на болтовню по телефону, никогда не опасался невесть чего, не давал ни во что себя втянуть и уж тем паче не торчал по полчаса перед зеркалом, таращась на себя, чтобы потом мчаться куда-нибудь со всех ног, постоянно опаздывая, бормоча извинения, теряясь от какого-то вопроса или в поисках ответа. Я думаю, что у нас с ним и сегодня еще мало общего, мы терпим друг друга, удивляемся друг другу, но мое удивление исполнено любопытства (удивляется ли Малина вообще? Я все меньше в это верю), и мне как-то неспокойно, особенно потому, что мое присутствие никогда его не раздражает, потому что он ощущает его, когда ему это приятно, не ощущает, когда нечего сказать, словно мы в наших повседневных делах не ходим все время по квартире, встречаясь друг с другом, и можем не видеть или не слышать один другого. Тогда мне кажется, будто его спокойствие объясняется тем, что я для него слишком незначительное и знакомое «я», словно он исторг меня из себя, как некий отброс, как напрасно очеловеченное существо, словно я произошла всего-навсего из его ребра и он всегда мог без меня обойтись, но вместе с тем я — неизбежная темная история, которая сопутствует его собственной истории и пытается ее дополнить, которую он однако отделяет и отграничивает от своей — ясной — истории. Вот почему только мне и надо кое-что с ним прояснить, да и себя самое я прежде всего должна и могу прояснить только перед ним. Ему-то прояснять нечего, ему — нет. Я навожу порядок в передней, мне хочется быть поближе к двери, ведь он сейчас придет, вот поворачивается ключ в замке, я отступаю на несколько шагов, чтобы он не наткнулся на меня, он запирает дверь, и мы приветливо, в один голос говорим: «Добрый вечер!» А пока мы идем по коридору, я говорю еще кое-что: Я должна рассказать. Я буду рассказывать. Нет больше ничего, что помешало бы моему воспоминанию. Да, — говорит Малина без всякого удивления.