Малина - [5]

мы заглядываем раз десять в году, не больше, потому что от нас туда всего пять минут ходу, а Иван, который принципиально не ходит пешком, несмотря на все мои просьбы и заискиванья, видел этот парк вообще только из окна машины, — уж больно он близко от нас, и подышать воздухом и прогуляться с детьми мы ездим в Венский лес, на Каленберг, к замкам Лаксенбург и Майерлинг, даже в Петронель, Карнунтум и Бургенланд. К этому Городскому парку, до которого нам рукой подать, мы относимся сдержанно, без всякой теплоты, и на меня больше не веет оттуда ароматом далеких лет. Иногда я еще с тоской замечаю первые цветы магнолии, но нельзя ведь каждый раз делать из этого историю, и если я, как сегодня, не придумав ничего нового, опять скажу Малине: «Кстати, видел ты магнолии в Городском парке?», то он с его неизменной вежливостью кивнет мне в ответ, да только эту фразу про магнолии он уже слышал.

В Вене — об этом нетрудно догадаться — есть много улиц покрасивее нашей, но они находятся в других районах, и с ними происходит то же, что бывает со слишком красивыми женщинами, на которых сразу обращают внимание, воздавая должное их красоте, но никому и в голову не придет завести с ними шашни. Никто еще не говорил, что Унгаргассе красива, или что перекресток улицы Инвалидов и Унгаргассе очаровал его и лишил дара речи. Так что я вовсе не собираюсь позволять себе безответственные заявления о моей, о нашей улочке, лучше бы мне покопаться в себе, отчего это я так зациклилась на Унгаргассе, ведь это у меня внутри она описывает дугу между номерами 9 и 6, и это себя я должна спросить, почему все время нахожусь в ее магнитном поле, — иду ли через площадь Фрайунг, делаю ли покупки на Грабене, бреду ли неспешно в Национальную библиотеку или стою на Лобковицплац, думая при этом: вот здесь, здесь надо бы жить! Или на площади Ам Хоф! Даже если я брожу по Внутреннему городу и притворяюсь, будто мне совсем не хочется домой, или целый час сижу в кафе, листая газеты, то лишь потому, что мысленно я уже на пути туда и не чаю очутиться дома, и когда я сворачиваю в свой район — с Беатриксгассе, где жила раньше, или с Сенного рынка, — дело тут совсем не в расстройстве восприятия времени, хотя время вдруг совпадает с местом; просто после Сенного рынка у меня повышается давление и одновременно спадает напряжение, отпускает спазм, который схватывает меня в чужих местах, и хотя я иду быстрее, я наконец совсем успокаиваюсь в приливе счастья. Нигде не чувствую я себя так надежно, как в этой части Унгаргассе, днем я взбегаю вверх по лестнице, ночью подлетаю к дверям дома с ключом наготове, и снова наступает благословенный миг, когда ключ поворачивается в замке, отворяются двери внизу, дверь наверху, и эта радость от возвращения домой захлестывает меня в потоке людей и машин еще в радиусе ста-двухсот метров, где мне все предвещает мой дом, — он, конечно, не мой, а принадлежит какому-нибудь АО или какой-то шайке спекулянтов, которая его отреставрировала, вернее, залатала, но об этом я почти ничего не знаю, в те годы, когда здесь шла реставрация, я жила в десяти минутах ходьбы отсюда, а потом чаще всего проходила мимо номера 26 (этот номер долгое время был для меня счастливым), — проходила подавленная, с чувством вины, как собака, у которой сменился хозяин, но вдруг она увидела прежнего, и уже не знает, кому из двоих должна хранить верность. Однако сегодня я прохожу мимо дома 26 по Беатриксгассе так, словно там никогда ничего не происходило, почти ничего, правда, когда-то на этом месте витал аромат далеких лет, но он уже неощутим.

Мои отношения с Малиной годами складывались из неудавшихся встреч, серьезнейших недоразумений и кое-каких глупых фантазий — я хочу сказать, из недоразумений гораздо более серьезных, чем случались у меня с другими людьми. Так или иначе я с самого начала была поставлена ниже его и, наверно, давно поняла, что ему дано стать для меня роком, что место Малины было занято Малиной, прежде чем он водворился в моей жизни. Только что-то уберегло меня — или я сама приберегла это на будущее — от возможности встретиться с ним слишком рано. Ведь это могло произойти уже на остановке трамваев Е и Н возле Городского парка, — еще совсем немножко, и все бы началось. Там стоял Малина с газетой в руках, а я делала вид, будто не замечаю его, однако поверх своей газеты неотрывно глядела на него, не в силах понять, действительно ли он так погружен в чтение или все-таки замечает, что я заклинаю его взглядом, гипнотизирую, хочу заставить поднять на меня глаза. Я — и заставить Малину! Я загадала: если первым придет Е, то все будет хорошо, только бы не пришли сначала несимпатичный Н или G, который ходит совсем редко, и тут действительно подошел Е, но едва я вскочила во второй вагон, как Малина скрылся, однако не в первом вагоне и не в моем, но и на остановке его тоже не было видно. Он мог лишь внезапно вбежать в вокзал городской железной дороги в тот миг, когда мне пришлось повернуться к нему спиной, — не растворился же он, в конце концов, в воздухе. Я не находила этому объяснения, искала его и высматривала, не понимала причин ни его поведения, ни своего собственного, и это испортило мне весь день. Но этот эпизод — в далеком прошлом, а у меня не так уж много времени, чтобы говорить о нем сегодня. Годы спустя у нас с Малиной еще раз произошло то же самое — в Мюнхене, в лекционном зале. Он вдруг вырос со мной рядом, потом прошел на несколько шагов вперед, протискиваясь между студентами, поискал себе место, а я, от волнения близкая к обмороку, прослушала полуторачасовую лекцию «Искусство в эпоху техники», не переставая искать Малину среди всей этой массы, обреченной сидеть смирно и увлеченно слушать. Что я не хочу посвящать себя искусству, технике или этой эпохе и никогда не стану вникать ни в какие широко обсуждающиеся взаимосвязи, темы и проблемы, я уяснила себе окончательно именно в тот вечер, и у меня не осталось сомнений в том, что мне нужен только Малина и все, что мне хочется знать, должно исходить от него. В конце я горячо аплодировала, вместе с другими, два местных молодых человека провожали и направляли меня назад, к выходу из зала, один держал под руку, другой говорил что-то умное, кто-то третий со мной заговаривал, а я смотрела на Малину, он тоже стремился назад, к выходу, но двигался медленно, так что, поспешив, я поравнялась с ним и совершила невозможное — я толкнула его, будто кто-то толкнул меня и я чуть было на него не упала, я ведь и впрямь выпала ему на долю. И ему ничего другого не оставалось, — он просто вынужден был меня заметить, но я не уверена, что он действительно меня видел, зато я тогда впервые услышала его голос — спокойный, корректный, ровный: «Пардон».