Малина - [31]

Вена… Неизвестная

Порванные письма лежат в корзине для бумаг, искусно перепутанные и перемешанные со скомканными приглашениями на какую-то выставку, на прием, на лекцию, перемешанные с пустыми пачками из-под сигарет, присыпанные пеплом и окурками. Копирку и бумагу для пишущей машинки я поспешила аккуратно сложить, чтобы фрейлейн Еллинек не увидела, чем я тут занималась до самого утра. Однако она забегает лишь на минутку, ей надо встретиться с женихом по поводу документов для оглашения. Тем не менее она не забыла купить две шариковые ручки, но опять не записала себе отработанные часы. Я спрашиваю: почему, Бога ради, вы их не записали, вы же знаете, какая я! И я роюсь в одной своей сумке, в другой сумке, я должна была попросить у Малины денег, позвонить ему в Арсенал, но в конце концов конверт обнаружился, он вполне заметно торчит из Большого Дудена[31], помеченный тайным знаком Малины. Он никогда ничего не забывает, мне не приходится просить его дважды. В должное время на кухне лежит конверт с деньгами для Лины, на письменном столе — для фрейлейн Еллинек, в старой шкатулке у меня в спальне оказывается несколько денежных купюр на парикмахера и раз в два-три месяца несколько купюр побольше на обувь, белье и платья. Я никогда не знаю, в какой момент там появятся деньги, но если у меня износилось пальто, Малина сэкономит, чтобы купить мне новое еще до наступления первых холодов. Я не знаю, как Малина всегда ухитряется, даже если в доме порой нет ни гроша, обеспечивать наше с ним существование, и это при нынешней дороговизне, — он аккуратно платит за квартиру, большей частью также за свет, воду, телефон и за страховку машины, о которой должна заботиться я. Только раз или два нам выключали телефон, но лишь из-за того, что мы уезжали, а во время путешествий мы бываем забывчивы и не просим пересылать нам письма и счета. Я с облегчением говорю: «Ну вот, все опять обошлось, трудности позади, только бы сейчас не заболеть, только бы сейчас у нас не случилось чего-нибудь с зубами!» Много дать Малина мне не может, но он скорее позволит мне сэкономить хозяйственные деньги, чем пожалеет несколько шиллингов на те вещи, которые для меня важнее запаса продуктов в холодильнике. У меня есть немного карманных денег для того, чтобы я могла шататься по Вене, съесть сэндвич у Тшесневского, выпить чашечку кофе с молоком в кафе Захера, после ужина у Антуанетты Альтенвиль вежливо послать ей цветы, подарить Франциске Иордан на день рождения «My Sin»[32] и раздавать назойливым, заблудшим или потерпевшим крушение людям, которых я не знаю, железнодорожные билеты, деньги или одежду, особенно болгарам. Малина качает головой, но слово «нет» произносит только если улавливает из моего сбивчивого рассказа, что «дело», «случай», «проблема» разрастаются до таких масштабов, какие нам не под силу. Тогда Малина укрепляет уже зревшую во мне решимость сказать «нет». Тем не менее в последнюю минуту я иду на попятный, я говорю: «Разве мы все-таки не могли бы помочь — что, если, например, попросить Атти Альтенвиля, или если я скажу малышке Земмельрок, чтобы она поговорила с Бертольдом Рапацем, у него же миллионы, или если бы ты позвонил министерскому советнику Хубалеку!» В такие минуты Малина решительно говорит: «Нет!». Я должна финансировать восстановление какой-то женской школы в Иерусалиме, должна выплатить, в качестве скромного вклада, тридцать тысяч шиллингов комитету каких-то беженцев, возместить ущерб от наводнения в Северной Германии и в Румынии, участвовать в помощи жертвам землетрясения, должна финансировать революцию в Мексике, в Берлине и в Ла-Пасе; но ведь Мартину позарез нужно, не далее как сегодня, вернуть тысячу шиллингов, данных ему в долг только до первого числа, а он человек порядочный; Кристине Ванчура срочно нужны деньги для выставки работ ее мужа, только он не должен об этом знать, она надеялась взять деньги у матери, но сейчас, как на грех, между ними опять вспыхнула старая ссора. Трое студентов из Франкфурта не в состоянии оплатить счет за гостиницу в Вене, это срочно, но Лине еще более срочно надо внести очередную сумму за телевизор, — Малина достает деньги, Малина говорит «да», однако в случаях совсем уж грандиозных катастроф и неподъемных предприятий Малина говорит «нет». У него нет никакой теории, для него все сводится к вопросу «Иметь или не иметь». Будь его воля, мы жили бы в достатке и не знали бы нужды в деньгах, эту нужду приношу в дом я со своими болгарами, немцами, латиноамериканцами, со своими подругами, друзьями, знакомыми, со всей этой публикой, со сводкой новостей и сводкой погоды. Никогда еще я не слышала, — и это роднит Малину с Иваном, — чтобы люди обращались к Ивану и к Малине, такого просто не бывает, им это и в голову не придет, видимо, я притягиваю их сильнее, должно быть, я внушаю им гораздо больше доверия. Но Малина говорит: «Это может приключиться только с тобой, глупее им никого не найти». А я говорю: «Это срочно».

Болгарин ждет меня в кафе «Ландтман», Лине он сказал, что приехал прямо из Израиля и ему надо со мной поговорить. Я ломаю голову, кто же это шлет мне привет, с кем могло случиться несчастье, что сталось с Гарри Гольдманом, которого я давненько не вижу в Вене, надеюсь, это не связано с международными событиями, хотелось бы надеяться, что не организуется какой-нибудь новый комитет, что где-то не обнаружился долг в несколько миллионов, надеюсь также, что мне не придется брать в руки лопату, я видеть не могу лопаты и заступы после того, как тогда в Клагенфурте они поставили нас с Вильмой к стенке и хотели расстрелять, не могу слышать выстрелы ни после того карнавала, ни после той войны, ни после того фильма. Надеюсь, он передаст мне приветы. Конечно, все выйдет иначе, но, к счастью, у меня еще грипп и температура 37,8, так что я не могу отправляться на новые подвиги и во что-то ввязываться. Не могу видеть места событий; но как же я тогда говорю, что мое место на Унгаргассе? Это моя Унгаргассенляндия, которую я должна удержать, укрепить, моя единственная страна, которую я должна обезопасить, которую я защищаю, за которую дрожу, за которую борюсь, готовая умереть; и здесь тоже, переводя дух перед кафе «Ландтман», я держу своими бренными руками мою страну, которой грозит месть всех прочих стран. Обер-кельнер Франц кланяется мне, как только я появляюсь в дверях, он с сомнением оглядывает переполненное кафе, но я, коротко кивнув, прохожу мимо него в глубину зала, потом поворачиваю назад, ведь мне столик не нужен, меня уже добрых полчаса ждет здесь некий господин из Израиля, у него срочное дело. Какой-то человек держит в руке, демонстративно вытянув ее вперед, немецкий журнал «Шпигель», верхней обложкой к входящим, но с тем, моим, я условилась только о том, что в кафе к нему подойдет блондинка в синем весеннем пальто, правда, сейчас не весна, но погода каждый день меняется. Человек с журналом поднимает руку, но сам не поднимается, а так как больше мною никто не интересуется, то, возможно, это тот самый настойчивый господин. Это он и есть, он что-то шепчет на малопонятном немецком языке, я спрашиваю о моих друзьях в Тель-Авиве, в Хайфе, в Иерусалиме, но этот человек никого из моих друзей не знает, он не живет в Израиле, хотя еще несколько недель назад был там, ему пришлось проделать большое путешествие. Я заказываю кельнеру Адольфу большую чашку кофе с молоком и не спрашиваю: «Чего вы от меня хотите, кто вы? Где вы взяли мой адрес? Что привело вас в Вену?» Человек шепчет: «Я из Болгарии. Вашу фамилию я нашел в телефонной книге, это была моя последняя надежда». Столица Болгарии, насколько я знаю, София, но этот человек не из Софии, я понимаю, что не каждый болгарин может жить в Софии, больше мне касательно Болгарии ничего в голову не приходит, говорят, там все доживают до глубокой старости благодаря йогурту, но мой болгарин не стар и не молод, лицо его ничем не примечательно, он не перестает дрожать, ерзает на стуле, хватается за ноги. Вот он достает из портфеля газетные вырезки, все — из немецких газет, целая страница из «Шпигеля», он кивает, да, я должна это прочесть, прямо здесь и сейчас, в этих вырезках говорится о болезни — Morbus Buerger