«Маленький СССР» и его обитатели. Очерки социальной истории советского оккупационного сообщества в Германии 1945–1949 - [51]
После лекции «Наша цель – коммунизм», прочитанной в мае 1948 года в Управлении материально-технического обеспечения СВАГ, у слушателей должно было сложиться странное впечатление о коммунизме. Лекция длилась шестьдесят пять минут. Первые тридцать минут лектор рассказывал о первобытнообщинном строе. Далее пробежался по общественно-экономическим формациям, запутался, добавил к «пятичленке», принятой в то время, еще несколько «формаций», а перейдя к коммунизму, заявил, что «мы стремимся построить такое коммунистическое общество, как было первобытное: где не будет также эксплуатации человека человеком, не будет ни богатых, ни бедных…»452.
Партийные верхи в эпоху позднего сталинизма попали в ловушку пропагандистских банальностей и с недоумением наблюдали за нараставшей идеологической деградацией ВКП(б). Одинаковые слова, выражения, обезличенные призывы, навязчивое повторение одних и тех же прописных истин притупляли интерес и были ненужными в обычной жизни. Партийная учеба стала дисциплинирующим ритуалом, обязанностью, не подкрепленной потребностью или убеждениями. Все усилия партийного руководства разбудить в членах ВКП(б) марксистско-ленинский энтузиазм заканчивались провалом. Шел латентный процесс ускользания, минимизации временных и умственных затрат на бесполезные занятия.
Проект «Великий Сталин»
Возвращение коммунистов в лоно сталинистской «нормальности», попытки вытеснить разболтанность строгостью партийных ритуалов подкреплялись апелляцией к верховному авторитету и арбитру – Сталину. Считается общепринятым, что культ вождя достиг своего предельного выражения именно в период позднего сталинизма. Никому не придет в голову оспаривать очевидное – «роль Сталина как господствующей фигуры (master) идеологического дискурса»453 (А. Юрчак). Если оставить в стороне спорный тезис этого автора об уникальном доступе Сталина к некой «внешней объективной истине», то все остальные суждения А. Юрчака можно смело принимать на веру. В частности, связь особой роли Сталина с явлениями, ставшими визитной карточкой режима, «включая огромную политическую власть, сосредоточенную в одних руках, культ личности, персональную вовлеченность Сталина в редактирование всевозможных высказываний и текстов… а также бесконечных кампаний чисток в рядах партии и, наконец, Большого террора, приведшего к гибели миллионов людей»454.
Строго говоря, тезис А. Юрчака о причастности Сталина ко всему вышеперечисленному является общим местом со времен секретного доклада Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС. Но если, обращаясь к анализу позднего социализма 1960–1980-х годов, американский ученый опирается на богатый эмпирический материал, то, говоря о сталинском социализме, он предпочитает оперировать абстрактными концептами, в лучшем случае текстами самого Сталина. В результате характеристика идеологического дискурса эпохи позднего сталинизма приобретает спекулятивный характер. Так, А. Юрчак после обзора выступления Сталина по вопросам языкознания в начале 1950-х годов делает основополагающий вывод: Сталин, «видимо, не осознавая того, что он делает, дал толчок глобальному сдвигу парадигм внутри советского дискурсивного режима». Этот глобальный сдвиг, считает Юрчак, завершил Хрущев. После XX съезда КПСС «фигуры, стоящей за пределами идеологического дискурса и имеющей уникальное и неоспоримое знание канона марксистско-ленинской истины, больше быть не могло»455.
Нам трудно оспаривать утверждение известного социолога, поскольку оно повисло в воздухе, оторвалось от «почвы» и, по сути, является лишь теоретической леммой. Идеологическая повседневность, дискурсивные практики коммунистической массовки эпохи позднего сталинизма явно остались в стороне. Но на фоне этой повседневности дискуссия о языкознании выглядит совершенно иначе. А Сталин, если и подорвал свою особую роль в ходе дискуссии о языкознании, то сделал это только в глазах позднейших интерпретаторов, но отнюдь не своих современников. Например, герои романа Федора Абрамова «Пути-перепутья» реагировали на дискуссию весьма самобытно и, как говорится, по-простому. Но именно их реакции, транспонирующие «высокий стиль» Сталина в «низкие истины» партийной массовки, говорят об идеологической деградации позднего сталинизма, пожалуй, даже больше, чем знаменитый доклад Хрущева. «Подрезов словами не играл, – пишет Абрамов. – И на его вопрос, какие же выводы из трудов товарища Сталина по языку нужно сделать практикам, скажем, им, председателям колхозов, ответил прямо: „Вкалывать“. И добавил самокритично, нисколько не щадя себя: „Ну, а насчет всех этих премудростей с языком я и сам не очень разбираюсь. К Фокину иди“. Фокин же, добросовестный партийный начетчик, тоже ничего не понял, но заявил: „Да, задал задачку Иосиф Виссарионович. Я, по-первости, когда в «Правде» все эти академики в кавычках стали печататься, трухнул маленько. Думаю, все, капут мне – уходить надо. Ни черта не понимаю. А вот когда Иосиф Виссарионович выступил, все ясно стало! Нечего и понимать этих так называемых академиков. Оказывается, вся эта писанина ихняя – лженаука, сплошное затемнение мозгов…“»
