Маленький Глинка - [9]
И снова крик:
— Посиди на ваш колен!
А дядька Савелий, служивший в это время за столом, обнёс молочной кашей Глинку и его злополучных товарищей, намеченных жертвами аппетита англичанина в этот день.
— Если хочешь, то потихоньку тащи половину каши с моей тарелки! — предложил Мише добродушный Соболевский.
Не лучше был и немец в рыжем парике, господин Гек, который вдруг к концу дня обрушивался на провинившегося, по его мнению, ученика. Не любили пансионеры и бойкого грубого француза Трипе, оказавшегося совершенно необразованным мелким лавочником.
Предметов в пансионе изучали немало. Злой пьемонтец Эллен изводил детей маршировкой и гимнастикой; эти предметы, а также фехтование и танцы, особенно не давались Мише. Неловкий мальчик никак не мог научиться управлять рапирой, и учитель фехтования приводил его в ужас свирепым криком:
— Эй, Глинка, заколю!
С этим криком он устремлялся на ученика и колол его, вероятно думая, что таким способом разовьёт в нём ловкость и любовь к своему предмету.
— Не троньте его, он мимоза! — смеялись товарищи над чувствительностью Глинки.
Учился Миша хорошо. Любимыми предметами его были география и естественные науки. Любовь к географии, заложенная в Мише ещё в раннем детстве чтением путешествий, и любовь к зоологии являлись естественными для мечтательной натуры Глинки, нежно любившего живую природу, начиная от красивого пейзажа и кончая птичкой или растением.
На чердаке, возле пансионского мезонина, поселил он голубей и кроликов: на живой природе наблюдал он то, что слышал на уроках, а впоследствии, в старших классах, он посещал и кунсткамеру под руководством хорошего преподавателя профессора Зембицкого.
Легко давались ему и языки: к изумлению профессора, он изучил немецкий язык в полгода; латинский, преподаваемый Колмаковым, его очень увлекал; удачно шли и уроки французского, английского и персидского языков; легко давалась и математика.
На рисовании у него, что называется, «набилась оскомина» — неумелые преподаватели замучили Глинку, и в конце концов он бросил эти уроки.
Но и в плохо поставленном пансионе у Глинки были светлые страницы. Уже пожилым человеком он всегда вспоминал смешного подинспектора и, всегда с чувством некоторого стыда, — те шутки, которые над ним проделывали пансионеры.
Зачинщиком таких штук большей частью являлся шаловливый Соболевский. Раз Соболевский собрал товарищей в рекреационном зале и объявил им:
— Я познакомлю вас со своим новым произведением, друзья мои. Оно поётся на мотив «Душа ль моя, душенька!» Выучите только хорошенько слова.
Ученики столпились вокруг Соболевского и затянули, глядя в листок:
Подинспектор Колмаков Умножает дураков;
Он глазами всё моргает И жилет свой поправляет...
Кантата была длинная, и, конечно, в ней высмеивался бедный подинспектор, которого, в сущности, все мальчики по-своему горячо любили.
— Молодец Соболевский!
— Качать его!
— Ура, ура, Соболевский! — кричали пансионеры.
Прошло несколько дней; весь пансион знал назубок песенку Соболевского, а вечером, не сговариваясь,
мальчики затянули её хором за ужином, едва в столовой показалась знакомая фигура Колмакова.
Подинспектор остановился. Его пуговочка-нос поднялся кверху; на плоском рябоватом лице появилось выражение изумления. Вдруг он разобрал слова:
Подинспектор Колмаков Умножает дураков...
Лицо Ивана Екимовича побагровело; он часто-часто задёргал поднимающийся вверх жилет и стремительно ринулся к тому месту, откуда слышалась песенка.
— А? Что? Кто это кричит? — визгливым дискантом прозвенел его негодующий голос.
Опять тихо; уста жуют, а звуки несутся уже с другой стороны столовой.
Голос Ивана Екимовича повысился до резкого визга:
— А, что? Мальчишки, невежи, накажу!
И он вылетел вон.
Все были смущены, хотя никто не ждал наказания, но у всех было на душе смущение, что обидели любимого преподавателя.
В дверях появился дядька Савелий.
— Стройтесь в пары! — мрачно скомандовал он. — Сейчас придёт господин мусью Биттон.
— А что же подинспектор?
— Гневаются... — коротко заявил дядька.
— А про наказание не поминает?
— Не-ет... только гневаются...
И всегда добряк подинспектор только «гневался», но никогда не наказывал.
В пансионе Миша не забросил музыку. Уметь легко бренчать на фортепиано было в то время признаком хорошего тона; занятие музыкой входило в состав всякого дворянского воспитания. Глинке дали и музыкальных учителей, и поставили для него фортепиано.
Он делал быстрые успехи в фортепианной игре, несмотря на то, что эти уроки носили чисто случайный, несистематический характер.
Музыка и общение с добрым Колмаковым давали большую отраду кроткой и тихой душе Глинки, смягчали грубость учителей и товарищей. Товарищи полюбили Мишу за незлобивость, детскую доверчивость и тихие гармонические звуки фортепиано, которые доносились к ним в свободные часы сверху, из мезонина.
Ещё в пансионе, в эти часы отдыха, Глинка предавался полёту фантазии и сочинял на фортепиано мелодии.
Это было началом его творчества, которое потом прославило имя Глинки, творца русской музыки, на весь мир.
Он кончил пансион и должен был, по обычаю дворян, служить. Лучшей карьерой для дворянина считалась в то время если не военная, то дипломатическая.
