Маленький человек - [41]

«Никто никому не нужен», — повторил Каримов, вспомнив похороны удавившегося шутника, которые были скучнее первых.

Зазвонил телефон.

— Слышал, в заполярном Чикаго трупы остывать не успевают.

Каримов скривился, подумав, что даже скрежет зубовный приятнее этого голоса. Он представлял, как Трубка прижимает к дырявому горлу электронный аппарат и беззвучно шевелит губами, сжимая в зубах неприкуренную трубку, а во рту, как рыба, бьётся бесполезный язык.

— Ты с этим связан? — помолчав, продолжил Трубка. — Успел замазаться?

— Местные дела, я не вмешиваюсь. Сначала какой-то сумасшедший пристрелил местного авторитета, а потом начались разборки, — так что тут жарко.

Оба говорили ничего не значащие фразы, под которыми, как под старой змеиной кожей, проступал иной смысл.

«Господь лепил человека из глины, а я вылепил тебя из дерьма, дал имя, деньги, власть! — слышал Каримов в повисшей паузе. — А ты грызёшь руку, с которой ел!»

«Силой можно взять всё, кроме любви», — оправдывался Каримов, потирая щетинистый, двоившийся ямочкой подбородок.

— Люблю разборки — ментам работы меньше. — оборвал молчание Трубка. — Но я не по этому поводу. Нас с тобой хотят поссорить.

— Разве нас можно поссорить? — перебил Каримов.

Трубка сделал вид, что не услышал: — Шепчут в оба уха, что ты готовишь бунт, хочешь присвоить фабрику.

— Что за чушь? Каким образом? Фабрика — не кошелёк, в подворотне из рук не вырвешь.

Но ответом были короткие гудки.

Старик никогда не здоровался и уходил по-английски, он бросал телефонную трубку, обрывая разговор на полуслове, вставал из-за стола, не прощаясь с гостями, и никогда не засыпал с женщиной, надевая брюки, когда она ещё только откидывалась на подушки. Каримов не раз пытался опередить Трубку, первым нажав на рычаг или, отодвинув стул, покинуть обед, не дождавшись десерта, но старик всегда опережал его на долю секунды, и только Каримов собирался уходить, уже видел его сгорбленную спину. Однажды он задумал уйти сразу, как только Трубка появится, и, отстукивая на подлокотнике похоронный марш, ждал его в ресторане, где они обычно обедали. Он выбрал столик у окна и не успел выпить чашку кофе, как услышал стук в стекло. Погрозив ему пальцем, как нашкодившему ребёнку, Трубка, посмеиваясь, прошёл мимо.

Каримов смотрел на телефон и думал, что пора избавляться от назойливого опекуна.

Там, где земля промерзала насквозь, оставаясь холодной даже летом, тайга переходила в тундру. Тонкие деревца с причудливыми, извивающимися стволами были ниже гигантских валунов, тундра тянулась на долгие километры, смыкаясь на горизонте с набрякшими тучами, и казалось, будто небо здесь такое низкое, что до него можно достать рукой. Лютый шёл среди карликовых деревьев, словно Гулливер в стране лилипутов, и, испуганно озираясь, стал больше сутулиться, словно хотел стать ниже, сравнявшись с ними. В тайге, хмурой и суровой, как строгая мать, он не чувствовал себя одиноким среди хохочущих рек, перешёптывающихся деревьев и гогота болотных птиц. А здесь было так тихо, что Лютому вдруг захотелось закричать, чтобы услышали на другом берегу тундры, и, суеверно перекрестившись, он повернул обратно.

Лютый всегда был хозяином своей судьбы, но лишь в мечтах, где перелицовывал свою жизнь, словно черновик. Точно в ролевой игре, он примерял декорации и костюмы, то пробуя себя в роли сильного мира сего, то возвращаясь в собственное детство. «Что горячее: пламя свечи в нашем воображении или холодные капли воска, оставшиеся на подсвечнике?» — утешал себя Лютый, убеждаясь, что и все вокруг не вольны в собственной судьбе и, смирившись, живут, словно спят, чтобы досмотреть до конца наскучивший, унылый сон. Но теперь Савелий понял, что кровь можно почувствовать только во рту, и даже настоящая кровь, которую пролил не ты, — словно кинематографическая красная краска.

Пробы почв, оставленные геологами, были похожи на неглубокие могилки. В заброшенном карьере собралась вода, от слюды его стены переливались на солнце, сводя ворон с ума своим блеском. Земля вокруг была вытоптана, в мягком сером грунте, словно порезы, виднелись следы от машин, а дно карьера бугрилось, напоминая кладбище без крестов. Именно здесь Саам устроил бойню, расправившись со всеми, кого мог подозревать в предательстве.

Лютый сидел на краю, свесив ноги. От голода кружилась голова, но он не боялся упасть вниз.

— Я же не человек, я зверь стал. Живу как зверь, и чувствую как он. Понимаешь?

— Понимаю, понимаю.

— А зверя в клетку надо. Если он выбрался наружу, его обратно не загонишь.

— Не загонишь.

Лютый уткнул лицо в ладони, и эхо подхватило его плач.

Когда в бане не было гостей, здесь оставались только банщик и безобразная Севрюга, прятавшаяся от чужих глаз в подсобке. Саам привёз её к банщику, наказав не сводить с неё глаз: девушка знала столько, что от неё давно пора было избавиться, но у бандита не поднималась рука. Могила ненавидел Севрюгу, и когда «смотрящий» появлялся у бани, девушка пряталась в лесу. Одни говорили, что Могила, облив бензином, пытался её сжечь заживо, другие — что она сунула голову в духовку, которую сдуру включила, но пол-лица у неё было сожжено, так что у пухлого банщика при виде Севрюги портился аппетит. На её губах висела вымученная улыбка, а глаза были такими грустными, что, заглянув в них, хотелось расплакаться без причины. Но на Севрюгу старались не смотреть, морщась от худых, вывернутых наружу колен и лица, напоминавшего подгоревший пирог.