Маленькие становятся большими (Друзья мои коммунары) - [29]

— М-мальчики, сюда!

Вокруг стола, уставленного тарелками с недоеденной закуской, бутылками и бокалами, — четыре стула, три из них пусты — люди ушли танцевать — и только на одном верхом, покачиваясь, как птица, которая клюет зерно, сидит широкоплечий человек в залитом вином сером пиджаке, рыжий, с маленькими без ресниц глазами.

— М-могу все купить, — бормочет он, откидываясь на спинку стула и глядя то на кружку, то на зеленые листы талонов. — Эй, ч-человек! Может Додонов все купить? М-может?

Он делает широкое, неверное движение, сбрасывая локтем бутылку со стола, но даже не оборачивается на звон разбившегося стекла.

— Очень свободно-с, в любое время! — отзывается официант, почтительно замирая, прежде чем с подносом в руках нырнуть в толпу танцующих.

— Слыхал? Додонов все может. Сколько у тебя этих зелененьких, м-малец?

— Шестнадцать миллионов, мгновенно подсчитывает Мотька, недоверчиво глядя на Додонова.

— Д-давай!.. — Он вытаскивает мятые кредитки из всех карманов, кучей громоздя бумажки у края стола, между блюдами с закусками и бутылками. Круглые его глаза без ресниц с непонятной жадностью глядят в одну точку, на Мотькины руки, сжимающие отчетные талоны.

— Ж-желаю рвать. Додонов ж-желает рвать!

— Раньше деньги кладите!

Додонов наклоняется и протягивает вперед руку с толстыми красными пальцами — очевидно, он хочет вырвать талоны; Мотька вовремя отступает, и, потеряв равновесие, Додонов опускается на стул.

— По-купецки, следственно. Товар против денег. Можно и по-купецки.

Смачивая пальцы слюной, он отсчитывает деньги, перекладывая мятые разноцветные кредитки из большой кучи на краю стола в другую, поменьше.

— Миллион. Два лимона. Три лимона шестьсот. Пять миллионов, — мусоля и поглаживая бумажки, вслух считает он, сидя верхом на стуле и мерно покачиваясь. — Семь лимонов. Восемь миллионов.

Играет гармонист, мимо скользят пары танцующих, но мы ничего не видим, кроме толстых, влажных пальцев и шуршащих бумажек.

Отсчитав шестнадцать миллионов, Додонов выхватил у Мотьки талоны, с ожесточением разорвал их на мелкие клочки, швырнул в танцующих и, вздохнув, стал деловито проталкивать деньги в отверстие кружки.

— Что это такое, господа? — раздается у меня из-за спины сердитый голос.

Додонов поднимает голову и, оторвавшись от своего занятия, несколько секунд неподвижно, с усилием вспоминая что-то, смотрит поверх моей головы. Руки его шарят по столу, ощупывают карманы. Рот сжимается, на плоском лице желваками выступают скулы.

Мотька успел затолкнуть в кружку последние бумажки и придвинулся ко мне.

— Ограбили! — вдруг тоненьким голосом выкрикнул Додонов.

Чья-то ладонь протянулась из-за спины и тяжело легла на кружку.

— Бежим! — крикнул Мотька.

Я рванулся за ним, но кто-то крепко держит меня за воротник куртки и не дает двинуться, Напрягая все силы, я рванулся, еще раз — в сторону, потом вниз — и упал на пол.

В ту секунду я увидел ряды столиков, людей, которые бегут со всех сторон — может быть, на помощь Додонову, а может быть, нам на выручку, — бешеное скуластое лицо Додонова над опрокинутым столиком, скомканную скатерть и разбитые, бутылки внизу подо мной.

Больше я ничего не вижу и только сжимаюсь, сжимаюсь, напрягая все силы, совершенно как еж, когда голодная собака нападает на него. Сжимаюсь в комок, стараясь так прижать колени к подбородку, чтобы они срослись, так запрятать, прижать к себе кружку, о которую часто, со звоном бьется сердце, чтобы она вошла внутрь, потому что все время я знаю и помню одно: если кружку отнимут, это гораздо хуже, чем умереть, и это невозможно.

Надо мной кипит драка. Чьи-то руки пробираются между подбородком и коленями, стараясь разжать меня, как разжимают раковину. Кто-то тяжело, с хрипом сопит надо мной, горячо дышит в затылок. Я откатываюсь на полшага по винным лужам, с хрустом давя разбитое стекло, но руки снова настигают меня и, в кровь царапая подбородок, протискиваются вершок за вершком к кружке.

— Мотька! — из последних сил зову я на помощь.

И вдруг у пола между чьих-то ног я увидел прищуренные, светящиеся, как у кошки, Мотькины глаза. Он подполз ближе, и что-то горячее капнуло мне на лицо — это Мотька укусил руку навалившегося на меня Додонова.

Сквозь звон и хруст стекла, топот ног, шум драки я услышал ни на что не похожий, дикий вой, и в тот же момент почувствовал, что руки, пробирающиеся к кружке, разжались, освободив меня.

Я проползаю между ног, под столиками, то и дело ощупывая кружку, боясь упустить Мотьку, который, пригнувшись, огибая столики и колонны, бежит к дверям.

За спиной бушует драка; оттуда доносится тяжелое дыхание, скрип раздавленного стекла и тонкий крик Додонова, тянущего одну букву: «Оооо-ооо-ооо».

У дверей никого нет, и мы выбегаем на улицу.

Мы бежим, не оборачиваясь, во весь дух, и кажется, что в темноте за нами мчится весь ресторан: официанты с поднятыми подносами, толстые шубы, Додонов с выпуклыми красноватыми пуговками глаз на бешеном скуластом лице.

Мы бежим из последних сил, но топот за нами становится все громче. А может быть, это стучит кружка, ударяясь о пряжку пояса, кровь в висках, собственные наши сердца?