Через разные разности,
Через горе и радости…
Из стихов Коли Трубицына, товарища школьных лет.
В здании нашей школы-коммуны с 1941 года был госпиталь, потом, после войны, его захватило какое-то учреждение; только в прошлом году дом вернули ребятам, и из уст в уста, от товарища к товарищу разнеслась весть, что двадцатого августа школа вновь будет праздновать день своего основания.
Тот, кто был школьником, понимает, какой это большой, совсем особенный праздник.
Даже после коротких летних каникул в школу идешь с волнением; что же должен почувствовать человек, когда после двадцатилетнего, иной раз тридцатилетнего перерыва, после войны, взрослым, может быть, даже стареющим, он приближается к дому, откуда когда-то вышел с широко раскрытыми глазами и дерзкими мечтами!
Впрочем, пожалуй, мечтаний этих не стало меньше за прожитые годы.
Мы поднимаемся по крутому, темному в этот вечерний час переулку, догоняя старых товарищей и не сразу узнавая их. Да и трудно узнать Мотьку Политногу в одетом по всей форме каперанге[1] с седеющими усами или Лиду Быковскую в статной, красивой женщине с длинной косой, короной уложенной на голове. Но это кажется трудным только первую минуту. Даже грозные Мотькины усы, чуть побелевшие от морских штормов, стушевываются в вечернем свете, и прежний Политнога, старый и верный друг, задыхаясь от волнения, стоит рядом со мной перед школьными дверями.
Дорогая наша школа-коммуна! Мы не успеваем опомниться, собраться с мыслями, как двери раскрываются и нас окружают сотни ребят — нынешние хозяева школы. Они ведут нас с этажа на этаж, из класса в класс, и в этом путешествии прошлое точно выступает из стен и окружает нас. Вот тут была спальня, где со шведских стенок свешивались длинные ледяные сосульки. Вот тут жил Федор Пастоленко — славный факир-красноармеец, вот тут кабинет Тимофея Васильевича… Мне и сейчас кажется, что кто-то ходит и ходит за дверями, наклонив седую голову, обдумывая в темноте осеннего вечера нелегкие ребячьи судьбы.
Мы усаживаемся в зале бывшей спальни, без президиума, вперемешку; тут все поколения — те, которые прошли через школу, и те, которые еще на середине своего школьного пути. Мы рассказываем младшим о пережитом, и сперва нам кажется, что многое им непонятно; ведь такое далекое время, когда все строилось заново, — когда Институт благородных девиц превращался в детдом, когда тысячи ребят, потерявших родных в тифозных бараках, на войне, блуждали по улицам замерзших городов; когда нам казалось, что человек вообще не бывает сытым; когда партия, побеждая разруху, вводила нэп — новую экономическую политику, и за Россией нэповской только возникали первые контуры согретой ленинским сердцем России социалистической.
Далекое время. Но такое ли уж далекое?.. «Десять лет разницы — это пустяки», — говорил Багрицкий. Пусть и не десять лет, а двадцать, тридцать даже. Конечно, мы — отцы нынешних хозяев школы, иные даже деды, но разве обязательно отцы и дети должны говорить на разных языках и мечтать о разном? Разве не одними и теми же мыслями жили молодой Дзержинский и Зоя Космодемьянская?
Каждая школа имеет свои легенды, и каждое поколение оставляет свой след не только именами, вырезанными на партах. Мы вспоминаем разные, иной раз очень извилистые пути, которые когда-то привели нас сюда: у одних этот путь начинался в голодном Поволжье, у других — на Дону, где белогвардейцы вырезали семью, или в разграбленных местечках Украины, в затерявшихся среди лесов селах Полесья. Пути начинались по-разному, в разных местах, но тут, в школе, сливались в один, по которому мы идем уже столько лет. Какое же счастье, что Школа-коммуна встретилась нам в те трудные годы!
Красное знамя стоит в углу, и два пионера охраняют его. Слова «Школа-коммуна», выведенные еще под диктовку Тимофея Васильевича, немного стерлись, но видны ясно, а пониже написано: «Школа № 26 имени Т. В. Лещинского». Старое знамя. Мы смотрим на него, бережно развертывая и складывая в памяти воспоминания, как складывали в вещевой мешок, когда уходили в армию, смену белья, ружейный прибор, толстую тетрадь и патронник с патронами.
Смотрим и вспоминаем прошлое…
В то лето восемнадцатого года у нас в Малых Бродицах, как и по всей Украине, происходило много событий. Менялись власти; банды, грохоча колесами тачанок, прокатывались по горбатым булыжным мостовым, неведомо откуда появляясь и неведомо куда исчезая.
К осени стало спокойнее, и тогда в наше маленькое местечко, на двадцать верст отброшенное от железной дороги, въехал и, соблазнившись относительной безопасностью, надолго застрял у нас заблудившийся в лесах и степях бродячий цирк.
В цирке этом выступали клоун Паулио, дрессированные собаки, ученый африканский еж — «чудо науки и загадка экватора», внешне, впрочем, неотличимо напоминающий скромных обитателей окрестных лесов, старый худой конь, наездница и фокусник.
Но гвоздем программы был матч на первенство мира по вольной французской борьбе — матч, исход которого волей случая должен был решиться не в Москве, Лондоне, Париже или другой мировой столице, а в нашем местечке, зажатом между пыльным шляхом и речушкой, сразу за околицей теряющейся в густом бору.
