И в это мгновение, впервые уж и сам не знаю за сколько лет, я чувствую себя по-настоящему счастливым.
Я все еще мысленно слежу за воздушным шаром и созерцаю лицо девочки, и тут, взволнованно жестикулируя, ко мне подбегает партийный функционер и требует объяснений.
«Слушай, какой бес в тебя вселился, ты почему не сфотографировал депутата такого-то? И как ты разговариваешь со мной и с депутатом таким-то? Это же был самый важный сегодняшний снимок, и именно его ты не сделал!»
Мысленно я уже подбираю какую-нибудь отговорку, мол, пленка кончилась, или что-нибудь в этом роде, и тут все во мне восстает против любых отговорок и оправданий.
«Послушайте, дружище, — говорю я этому партийному функционеру, — мне казалось, что сегодня День Ребенка, а не День Функционера или Депутата. И даже если бы я сделал десять снимков функционеров и депутатов и только один снимок ребенка, фотопортрет девочки, которая весьма любезно отвлекла меня от вас, то я отдал бы их все за одну эту детскую фотографию. Мне осталось недолго, и я хочу наконец покончить с этой лживой лакировкой действительности, которую мне всю жизнь навязывали ты и тебе подобные, и обратиться, наконец, к настоящей фотографии!»
На мгновение партийный деятель потерял дар речи. Потом стал судорожно ловить ртом воздух. И, ловя ртом воздух, он лихорадочно подыскивал слова.
— А ты изменился, — заикаясь, выдавил он из себя, — да, ты изменился!
