Маленькая фигурка моего отца - [69]

Тут я вскочил, оттолкнул медсестру и доктора и бросился прочь из палаты. Промчался по коридору, затем вниз по лестнице и, совершенно голый, вскочил на велосипед, нет, запрыгнул в детскую коляску: с ней ждала меня у входа в больницу мама. А потом настала ночь, нас обступил лес, хотя мы, как я говорил себе, двигались всего лишь по Кайнергассе, в сторону уменьшения номеров. Справа и слева вспыхивали сигнальные ракеты, я лежал в коляске, зарывшись лицом в подушку.

А потом из чащи вышел человек, внезапно по Кайнергассе пролегли железнодорожные рельсы, и он в нас прицелился. А я сидел в детской коляске, вдруг превратившейся в спортивный автомобиль, и беззвучно кричал. Вдруг меня пронзила невыносимая боль, словно меня лишили какой-то сокровенной части моего естества. Но тут незнакомец превратился в моего отца, мы остановились у нашего подъезда на Кайнергассе, 11, и он стал мыть машину.

На другой стороне улицы сидели двое мальчишек в плавках и, как мне показалось, насмешливым тоном, бесконечно распевали один и тот же стишок. «Дырка на окошке / песенки поет, / А банан в кроватке, / горько слезы льет». «Ага, — воскликнул отец и попытался преградить нам путь, — я так и думал!» Но я все-таки выпрыгнул из коляски, проскользнул в подъезд, спотыкаясь, оглушенный наркозом, проковылял по плиткам с затейливым узором и был таков. Я хотел спрятаться в коридоре, в темном углу, но там сидела на корточках Фриди, дочка консьержа, и писала, стараясь попасть струйкой в самый угол. «Смотри!» — сказала она, когда дописала, и, не поднимая с лодыжек трусики, высоко, до пупа, задрала юбку и прошмыгнула к окну. Я стал перед ней на колени и зарылся лицом у нее между ног, как солдат в лоно РОДИНЫ на папиной картине «Возвращение». Но вдруг распахнулась подвальная дверь, отец в черном рабочем халате бросился мне навстречу и сфотографировал меня.

А когда в доме прорвало водопроводные трубы, мы с Фриди плавали по затопленному двору в корыте, словно в лодке. Еще я тонул в ручье, в ушах у меня гремел какой-то хорал, но я почему-то вспоминал грехопадение и Всемирный потоп в учебнике закона Божьего. Обнаженные, но бесполые люди спасались на горе, но вода, окружавшая гору, поднималась все выше и выше. Мы с Фриди сидели в лодке-пароме, но трос оборвался, и нас медленно понесло вниз по течению.

И я познал ее, и была она супругой моей, и стали мы едина плоть. И она родила дитя и посадила его мне на плечи, и течение сделалось сильнее.

— Куда нас несет? — спросил я у перевозчика.

— На Кладбище Безымянных[51] или еще дальше.

— И давно вы так? — снова спросил я.

— Целую вечность.

Когда я спросил у Сони, почему она то и дело встает с постели, она ответила:

— Кажется, скоро начнется.

— Ладно, — сказал я и посмотрел на часы (было три утра), — вызвать скорую?

— Нет, подождем, вдруг еще рано?

— Хорошо, — согласился я, — подождем немного, но ты все-таки не затягивай.

За окнами завывал ветер, дождь барабанил по стеклу; я положил руку жене на живот. И тут мне вспомнилось землетрясение, которое произошло этой весной, мы стояли в кухне и из-за чего-то ссорились. Вдруг раздался звон, как будто опускается шлагбаум или кто-то бьет молоточком по металлу. И тут нас осенило: это закачался и ударяет по стене латунный крест, который отец привез из России.

Соня снова встала и пошла в туалет. Я взял в постель блокнот и стал писать. Я просто не мог противиться искушению, особенно в такой ситуации. Впрочем, кто знает, может быть, это было не искушение, а всего лишь попытка справиться с ситуацией отстраненно, глядя на себя со стороны.

И тут мне вспомнилось, как отец много лет тому назад фотографировал свое мертвое дитя, дочь, которую он так страстно ждал и которая умерла при рождении.

Я пришел домой из школы и, как обычно, позвонил, но никто не открыл. Тогда я отпер дверь своим ключом, вошел в комнату и увидел, что отец стоит у окна. С таким же убитым видом, как и в тот день, когда он утратил свою профессиональную свободу и сообщил нам об этом.

Но сегодня он не стал ничего рассказывать, он просто стоял у окна и молчал. Он не услышал меня, когда я с ним поздоровался, он ничего не ответил, когда я спросил, что случилось. Я тронул его за плечо, но он не отреагировал. А когда он наконец обернулся ко мне, я увидел, что глаза у него заплаканы. Потом мы оделись и поехали в больницу, но цветы не покупали. Мы прошли по очень длинному белому коридору, но в палату к маме меня не пустили. Отцу разрешили войти и, выходя, он о чем-то пошептался с медсестрой. Потом он опять прошел по длинному коридору, исчез за какой-то дверью и что-то там сфотографировал.

А еще мне вспомнилась мания отца все записывать на магнитофон, которая в последнее время добавилась к нездоровому желанию снимать все подряд фотоаппаратом и узкопленочной кинокамерой. Уйдя на пенсию раньше срока, он установил повсюду в квартире скрытые микрофоны. Все, что мы говорили, даже самые что ни на есть пустяки, фиксировалось на пленке, затем он давал нам это все послушать, словно удваивая нами сказанное. «Я боюсь и слово вымолвить, — вздыхала бабушка, вновь ощущая старые страхи, — я точно в гестапо попала».