Маленькая фигурка моего отца - [71]

«Ну, ладно», — подумал я, я ведь тогда уже был не мальчик и уже не искал себе приключений, как раньше. К тому же снимки, сделанные с воздушного шара, выглядят примерно так же, как из окна небоскреба или из иллюминатора самолета, — ничего нового я не ожидал. И вот я смешиваюсь с толпой, фотографирую последние приготовления к полету, делаю два-три снимка, не больше, и шар поднимается в воздух. А команда, сидящая в корзине, быстренько сбрасывает мешки с песком, шар взмывает в воздух, и все, похоже, идет, как задумано. И тут, когда шар поднимается примерно на половину высоты Дунайской башни и уже находится в какой-нибудь сотне-другой метров от нее, ветер резко меняется. Шар внезапно устремляется в другом направлении — прямо на Дунайскую башню. Сначала мне показалось, что аэронавты намерены сделать эффектный маневр и облететь вокруг башни. Но уже через несколько секунд стало понятно, что ничего такого в их планы не входило.

И вот воздушный шар зловеще, медлительно, плывет по направлению к башне. Зрителей в толпе охватывает беспокойство, «это добром не кончится!» — повторяют тут и там. И даже снизу видно, как воздухоплаватели отчаянно избавляются от балласта: не только от мешков с песком, но и от одежды, фотоаппаратов, Бог знает от чего еще, — лишь бы шар прошел выше башни.

И действительно, шар набирает высоту, но слишком медленно. А на башне, на уровне ресторана, как ты знаешь, есть решетка, чтобы самоубийцы не прыгали вниз. И воздушный шар запутывается стропами именно в этой решетке, как ни дико это звучит. А следующим порывом ветра его бросает прямо на башню.

То, что произошло дальше, мучительно было наблюдать даже мне, всю жизнь фотографировавшему смерть. Понять, что с ними сейчас случится, было не трудно, но предотвратить катастрофу — никак. Оболочка шара разорвалась, стропы ослабли, корзина, зацепившаяся за решетку от самоубийц, сначала опрокинулась, а потом медленно отделилась от строп и с хорошо различимым свистом устремилась к земле.

Знаешь, меня тогда охватило отчаяние, сравнимое с тем, что я испытал в детстве, впервые услышав стишок про Марихен. Неотвратимость происходящего и предсказуемость этой неотвратимой смерти меня просто сразили. И, разумеется, я представлял себя на месте того, кого вот-вот ждала гибель, ведь, хотя мне еще раз повезло, смерть заменившего меня репортера стала для меня знаком судьбы. Когда разбился Айземан, я все-таки был моложе, а сейчас, не желая никаких сенсаций, я просто понимал, что заранее снимаю собственную смерть.

История с воздушным шаром, которую я назвал бы радостной, — это история преждевременного взлета воздушного шара. Было это совсем недавно: мне, формально уже пенсионеру, дали задание снимать на Дне Ребенка, проводившемся на горе Лааберг. Ну, вот, поехал я туда и фотографирую, честь честью, как детишки качаются на качелях, съезжают с горки, смотрят представление кукольного театра, завороженно следят за трюками фокусника… А потом детям раздают воздушные шары, и вскоре сотни маленьких детских ручек выпустят веревочки, и шары взлетят в небо.

И дети уже с нетерпением ждут заветной минуты, но тут на трибуну взбирается какой-то партийный функционер и протискивается к микрофону.

«А теперь, дети, — картаво произносит он, — сюрприз! Вам выпала честь поприветствовать депутата Национального совета, господина такого-то. Депутата Национального совета такого-то, который не мог отказать себе в удовольствии выступить перед вами в этот радостный день!»

И вот на трибуну взгромождается какой-то толстяк, поправляет галстук и разводит руками, словно желая обнять всех собравшихся внизу детей одновременно. Ибо разноцветные воздушные шары взмоют в небо не для того, чтобы порадовать детей, а для того, чтобы возвеличить этого господина и его партию, дети — всего лишь средство для достижения этой цели, но именно за это он им благодарен.

«Дорогие дети, сегодня вы играете здесь и веселитесь, и правом на счастливую, мирную жизнь вы обязаны своим мамам и папам, мужественным, передовым борцам за…» и т. д.

А дети переминаются с ноги на ногу, не понимают ни слова и жадно косятся на свои воздушные шарики.

И вот только я собираюсь сфотографировать толстяка, ведь, в конце концов, это часть моей работы, и чувствую, как кто-то теребит меня за рукав. Оборачиваюсь и вижу маленькую девочку, она не отпускает мой рукав и, улыбаясь, глядит на меня.

«Папа Хениш, — спрашивает она, ведь дети меня знают и называют вот так, запросто, и я искренне этим горжусь, больше, чем любыми почетными знаками и крестами “За доблестный труд”, возможно, даже больше, чем Железным крестом первого класса, — папа Хениш, а тот дядя — тоже фокусник?»

«Да, — отвечаю я, — фокусник, но средненький, так себе, можешь на него не смотреть, если не хочешь».

Девочка снова улыбается, забыв о скверном фокуснике, глядит на свой воздушный шар и осторожно, осторожно выпускает его в небо. А я забываю о толстяке-депутате Национального совета, решительно отвожу от него объектив и фотографирую девочку. А потом просто опускаю фотоаппарат и восхищенно, не отрываясь, рассматриваю ее лицо, а она провожает взглядом воздушный шар, медленно и торжественно уплывающий в осеннее небо.