Маленькая фигурка моего отца - [68]

— Я тебя ждала, — сказала женщина и неспешно, точно в замедленной съемке, провела меня на кухню.

— А где мой отец? — спросил я, заглянув на миг в фотолабораторию, где ванночки для проявителя и фиксажа были закрыты крышками.

— Твой отец, — ответила она, поставив на плиту чайник, — в Марамарош-Сигете.

— А где это?

— На войне.

— Так значит, он в больнице, — догадался я, — выходит, он действительно упал с высоты. А что ты кладешь мне в чай?

— Не спрашивай, не думай, не бойся, просто пей и смотри, — велела она.

— А где же моя детская кроватка? — не отставал я, но она, натягивая на меня пижаму, лишь приложила указательный палец к алым губам.

— Сейчас ты выпьешь это, дорогуша, хорошенько пропотеешь, и совсем поправишься.

Я выпил, и тотчас во мне или из меня взмыл к потолку воздушный пузырь, словно в ватерпасе. Когда мы перешли в гостиную, мне показалось, что пол ходит ходуном, а в стенах воет ветер. Потом я лежал в родительской постели, а женщина сидела рядом со мной на краешке и держала мою руку. Я до сих пор так и не смог разглядеть ее лицо, но вот она обернулась ко мне, и у нее было лицо моей матери. Спустя мгновение оно преобразилось и обрело черты Фриди, спустя еще миг — Сони, потом, с такой же стремительностью, — черты многих знакомых девушек и женщин.

— Слушай, посиди минутку спокойно, а то я тебя не узнаю! — потребовал я, и перед моими закрытыми глазами предстал облик балерины с Люстгассе.

Когда я снова открыл глаза, женщина очищала апельсин-королек и длинными острыми ногтями делила его на дольки.

— Бери и ешь, — велела она, а когда я, увидев, как сок капает на постель, на мгновение помедлил, добавила:

— Вот Фрицхен не боится.

Я взял было дольку, но едва поднес ее к губам, как сидящая на раскладном табурете в другом углу старуха, которую я только сейчас заметил, пронзительно, истерически завизжала. Тут же распахнулась дверь, и в комнату ворвался педиатр Розманит с черным докторским саквояжем в руке.

Доктор Розманит что-то прошептал на ухо женщине, которая вновь от меня отвернулась. Окруженная ядовито-зеленым, все более сгущающимся, ореолом, она поднялась, отошла к окну и стала поправлять волосы.

— Коклюшем, — сказала старуха голосом моей бабушки, — он заразился от Фриди.

Господин доктор, паховая грыжа — действительно результат кашля?

Между тем врач открыл свой саквояж, извлек оттуда пинцетом целую стопку влажных фотографий, с которых еще стекали капли, и, держа на весу, показал их мне. Я узнал узкие проходы между заброшенными ларьками на Нашмаркте и дверь квартиры, где, как я вдруг с ужасом осознал, я по-прежнему нахожусь. В то же мгновение я заметил рядом со своей постелью дверь, на которую раньше не обращал внимания, и осторожно придвинулся к ней поближе. «Эту дверь, — провозгласил врач, быстрым движением срывая с меня одеяло и прикасаясь к моему паху, — заколотил твой отец!»

Но я с легкостью ее распахнул и в следующий миг оказался на улице, на канате, натянутом над кучей строительного мусора.

— Я же говорил, — крикнул отец в фуражке со свастикой, уже добравшийся до середины каната, — ты такой же эквилибрист, как и я!

— Неправда, — крикнул я в ответ, — я Черный Петер,[50] маленький Петер из Кошачьего города!

— Да-да, — откликается отец, — помню, у кошки девять жизней, она всегда падает на лапы… Знаешь, сынок, это все не так уж страшно. Главное — сохранять хладнокровие, а там уж безразлично, как ты идешь по канату: как еврей, как нацист или как коммунист. Пока шест в равновесии и остается в строго горизонтальном положении, а это уже критерий моего внутреннего равновесия, — все окей. Пока шест в строго горизонтальном положении, от тебя ничего не требуется, просто следовать за ним, он тебя ведет.

— Но я не хочу за тобой идти, — крикнул я, заметив, что почти догнал отца, который, в отличие от меня, шел все медленнее.

— У тебя нет выбора, — засмеялся он, — даже если моя манера танцевать на канате тебе не нравится. Впереди неизбежное падение, а потому детали не играют особой роли, нужно лишь отсрочить миг падения как можно дольше. Но если такой, как ты, вообразит, что сможет пройти и без шеста, опасность сорваться возрастает.

И тут меня осенило: у меня же нет шеста! — я судорожно схватился за пустоту, пытаясь хоть как-то удержаться, и низвергнулся в бездну. Пока я летел вниз, мне казалось, что кто-то большими пальцами давит мне на глазные яблоки, в голове у меня зашумело, и все заволокло пурпурно-красной дымкой. А потом перед моим внутренним взором, быстро сменяясь, пронеслись видения: сожженный труп на грузовике, кровоточащая баранья туша у входной двери и мертвая кошка. Мертвая кошка лежала на булыжной мостовой, и мостовая эта неумолимо приближалась.

В последнее мгновение я спохватился и понял, что все это сон, испугавшись, как часто пугаюсь перед тем, как заснуть окончательно, и обнаружил, что лежу на операционном столе в больнице Сердца Иисусова. «Считай с чувством, с толком, с расстановкой и дыши глубже», — велела мне сестра милосердия, как и все медсестры чем-то напоминавшая мне бабушку, и положила мне на лицо маску для эфирного наркоза. Мир окутала белая пелена, но я отчаянно сопротивлялся и наконец, вертясь с боку на бок, скинул маску. «Хватит, — заявил доктор Розманит, хлопнув ладонью по фотографии балерины с Люстгассе, — чему быть, того не миновать».