Маленькая фигурка моего отца - [33]

— Вот как все было, — рассказывает отец. — На «шторхе»[25] меня перебросили с фронта в Смоленск. Итак, Смоленск, командный пункт дивизии, полупустая контора. В роли служащего загса выступал командир дивизии и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он листал брошюру «ГЕРМАНСКИЙ БРАК». Перед ним на столе лежала каска, долженствующая заменить невесту. Обращаясь к ней, он желал нам скорого прибавления семейства.

В Вене процедура заключения брака прошла подобным же образом. Перед твоей мамой лежала на столе каска. Позднее она призналась мне, что все это ей напоминало поминки. Но, как только я получил отпуск, а это было в мае сорок второго, мы обвенчались по всем правилам.

— И, конечно, первая брачная ночь, — сказал отец. — В феврале-то мы могли быть вместе только мысленно. С церемонии «заочного венчания» меня тотчас отправили обратно на фронт. Коньяк, который мне подарили на «заочную свадьбу», я распил с приятелями, а потом, обняв пустую бутылку, лежал между двух танков и думал о твоей маме.

— С приходом весны, — произносит голос отца, — настроение на фронте опять поднялось. Когда я в мае вернулся из недолгого отпуска, оно даже снова походило на воодушевление. Под Харьковом наметилась важная победа.

После зимних поражений наконец-то снова удалось отрезать и окружить крупные советские части.

Под Харьковом пролились реки крови, — говорит отец, — слава Богу, повоевать там я уже не успел. Я только увидел поле битвы, и мне этого хватило. Сверху, с самолета, мертвые казались маленькими, серенькими кустиками, и эта убогая растительность простиралась на целые километры. Как они выглядели вблизи, лучше не спрашивай.

И все-таки, как я уже сказал, это была победа. Она невероятно повысила наш боевой дух. И в первую очередь вселила уверенность в тех, кому еще не приходилось непосредственно участвовать в сражениях. С песнями они двинулись на юг. Точнее, на юго-восток, это направление удара было избрано лично фюрером. Было объявлено, что Москву мы пока оставляем, важнее овладеть природными ресурсами этой строптивой страны, ее нефтяными месторождениями. А русские войска отступили, и немцы поддались на эту уловку и стали преследовать противника. И так одни немецкие части дошли до Кавказа, другие — до калмыцких степей, оказавшись на краю света, одни — в горах, другие — на равнине. Но самая горькая участь ожидала те соединения, что летом вышли на Волгу, теперь с высокого берега разглядывали противоположный и говорили себе: «Ну, теперь осталось всего-то несколько дней, в крайнем случае, недель, а потом…»

— Смотри, — говорит мама, — что я повесила папе в кабинет. Вот он вернется из больницы и то-то обрадуется…

Следом за ней я бреду в комнатку рядом с папиной лабораторией, несколько высокопарно называемую кабинетом. Там в красивых рамочках мама развесила фотоцикл «ГЕРМАНСКИЕ ВСАДНИКИ НА ВОЛГЕ». ПРЕКРАСНЫЕ фотографии. Разведчики на холмах, бесстрашные воины. Силуэты чуть-чуть размыты в лучах закатного солнца. Иллюстрации к Рильке. «Любовь и смерть».[26] Я не удержался и высказал маме все, что о них думаю.

— Послушай, мама, — взорвался я, — неужели ты не понимаешь, что все это лживый, чудовищный китч?

— А ну, замолчи! — оскорбленно оборвала меня мама.

— В принципе я с тобой согласна, — продолжала она, закрывая дверь в кабинет, в котором и так было неприятно холодно, — но тебе не пристало говорить в таком тоне о лучших папиных работах.

— Война превратилась для меня в рутину, — произносит голос отца, — ремесло военного фоторепортера превратилось для меня в рутину, я снимал все более и более механически. Поехал на фронт, сфотографировал, вернулся на командный пункт, проявил, написал репортаж, отправил в Берлин. Там снимки подвергали экспертизе, по большей части составляли из них новые циклы и оснащали пропагандистскими подробностями. Я часто удивлялся, что же в результате этих ухищрений получалось из моих фотографий. Но в сущности, — продолжает голос отца на пленке, — это перестало меня интересовать. Я выполнил свою работу, а что там сделает господин Геббельс с ее результатами, меня не колышет. Конечно, я следовал указаниям свыше, но разве сейчас я поступаю иначе? Если мне прикажут сфотографировать таксу так, чтобы, увидев снимок, все воскликнули: «Борзая!», — значит, я СФОТОГРАФИРУЮ ее так, чтобы все узнали в ней борзую.

Однако отзывы, которые получали его работы в Имперском союзе немецких журналистов, с каждым разом становились все более хвалебными. В газетах появлялись все новые и новые снимки за подписью отца. «Видели “Берлинер Иллюстрирте” от двадцатого апреля? — спрашивает он в одном из писем. — А первую страницу “Мюнхнер”[27] от двадцать девятого мая? Я рад и горд, что мою работу теперь оценивают по достоинству».

«Доводим до вашего сведения, — говорится в письме земельного отделения Восточной марки Имперского союза немецких журналистов, — что ваша фамилия включена в закрытый список военных фоторепортеров, годных по своим моральным качествам для исполнения обязанностей журналистов и редакторов с особыми полномочиями. Как только вы покинете ряды вермахта, ваша фамилия будет включена в официальный список профессиональных журналистов и редакторов с особыми полномочиями. Включение в указанный список в вашем случае производилось на особых условиях и не требовало документально подтвержденного специального образования. Тем самым вы получаете гарантированное право, даже выйдя в отставку, продолжать деятельность немецкого фотокорреспондента…»