Маленькая фигурка моего отца - [34]

«Несколько дней тому назад, — пишет отец вскоре после этого, — мне снова предложили место фоторепортера и пропагандиста, на сей раз в Праге, в одном из тамошних издательств. Это уже четвертое или пятое предложение, и работу мне предлагают единственно потому, что видели мои опубликованные в газетах и журналах фотографии. К сожалению, в соответствии с распоряжением Имперского управления войсками пропаганды, я не имею права соглашаться, пока идет война. Однако работа в войсках пропаганды избавила меня от необходимости долго и мучительно делать карьеру в мирное время».

Это письмо, как и многие другие, отец отправил из Орла, города в верхнем течении Оки. Отец рассказывал об Орле много и с известной симпатией, и это название я запомнил с раннего детства. Орел — город, куда военный фотокорреспондент Хениш часто возвращался до августа сорок третьего года.

Должно быть, город этот был довольно красивый. Фотографиями его видов отец наполнил целые альбомы. На снимках предстают берег реки, два моста, два собора, улицы с рядом одинаковых арок, напоминающих о восточных пейзажах. На первых фотографиях Орел еще не разрушен.

Людская сутолока на Московской улице. Женщины в платочках, мужчины в простецких кепках. Базарный день: продавцы и покупатели оживленно жестикулируют. Немецкие солдаты с балкона разглядывают людскую толпу.

Что бы ни говорила нацистская пропаганда, отец не видел в них «славянских недочеловеков». Их фотопортреты, выполненные отцом, оставляют впечатление человеческого достоинства. Главным образом это старики, женщины и дети. Вполне понятно, ведь мужчины убиты или находятся в плену.

Или служат в Красной армии, которая на страницах этих альбомов не появляется, но потом еще заявит о себе. Однако это произойдет позднее, а пока в Орле царит почти идиллия и можно устроиться с комфортом. Квартируя в Орле, отец, по-видимому, вел размеренный и спокойный образ жизни.

Там он был не военным фотокорреспондентом, а просто фотографом, и больше всего ему нравилось снимать человеческие лица. Его всегда интересовали люди. «Любое лицо, — говорил он, — таит в себе целую историю».

Само собой, население живет в бедности, и отец, прильнувший к глазку камеры, не может не замечать их нищету. Пожалуй, на его снимках она предстает слишком живописной, но не вызывает отвращения. Его фотографии изображают не тварей, которых, по уверениям Министерства пропаганды, можно безжалостно давить, а людей, у которых есть душа. Разумеется, его взгляд, взгляд фотографа, видит в них еще и типы, но тем не менее ВИДИТ их.

Может быть, испытывая жалость к этим людям, фотограф относится к ним несколько свысока. Вот, например, он совершенно бесцеремонно снимает маленькую девочку с голой попкой, которая, боязливо озираясь, уползает от него за ворота, во двор крестьянского дома. Вот другая девочка, постарше, вообще не желает фотографироваться и закрывается руками, словно защищаясь от ударов. Впрочем, среди русских нашлось немало тех, кто доверился и с радостью позировал фотографу невысокого роста: на снимках они смеются и что-то рассказывают ему, ведь он наделен способностью легко поддерживать любую беседу, даже не зная языка.

Впрочем, он уже немного понимает по-русски. Он долго пробыл в России: в августе сорок третьего, когда немцам пришлось оставить Орел, будет почти два года. Позднее он сможет разговаривать с солдатами русских оккупационных частей. А иногда, по вечерам, взяв мандолину (игре на музыкальных инструментах он учится так же быстро, как и языкам: не по нотам, а только на слух), он будет петь любимой женушке и дорогому сыночку русские песни, почти их не искажая.

Однако в Орле он особенно полюбил снимать и еще кое-кого: актеров. Точнее говоря, актрис. Они выступали в СОЛДАТСКОМ ВАРЬЕТЕ. На фотографии, которую отец, по-видимому, сделал из кабины самолета (на переднем плане видны подкосы крыльев), дом, где располагался солдатский театр, он отметил крестиком.

На сцене он снимал канатоходцев, глотателей огня, скрипачей и клоунов. У одного из них — усики щеточкой, но, пожалуй, он больше похож на Чарли Чаплина, чем на великого диктатора. А вот и актрисы. Они выступают в открытых платьях, а то и вовсе полуголыми. Их танцы, наверное, нельзя назвать канканом, но они довольно высоко вскидывают ноги.

Две актрисы ему особенно нравились. Немки они были или русские? Смутно припоминаю, что звали их Ольга и Маша. Они были очень похожи, возможно, сестры. Фотография, на которой они стоят спина к спине, на первый взгляд кажется изображением одной-единственной женщины, кокетливо разглядывающей себя в зеркале.

Актрис он снимал не только на сцене, но и в полутьме за кулисами. А еще на крыше, ярко освещенной теплым солнцем. На одном снимке он сам запечатлен с Ольгой или Машей. Он проникновенно на нее смотрит, а она с улыбкой прижимает к губам указательный палец.

— Конечно, — произносит голос отца на пленке, — случались и неудачи. На какое-то время меня в наказание даже перевели в пехоту. Все из-за анонимного доноса в Берлине. Я-де СФАЛЬСИФИЦИРОВАЛ фоторепортаж, вызвавший большой интерес во всей немецкой прессе.