Маленькая фигурка моего отца - [30]

— По сравнению с тем, что могло случиться, вашим детям еще повезло, — заявил я.

Но, разумеется, более конкретную информацию я им не дал, как они ни умоляли.

Следующие четверть часа я не мог отделаться от смущения и испуга, но вызваны они были не неуместностью возложенной на меня кошмарной миссии и несовместимостью моих задач: с одной стороны, обязанностью ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, насколько возможно, утешить родственников пострадавших, а с другой стороны, ЖУРНАЛИСТСКИМ ЗАДАНИЕМ добыть фотографии. Смущало, пугало и в конце концов заставило меня обратиться в бегство, так и не выполнив поручения, что-то совершенно иное. Я внезапно заметил, что с прямо-таки профессиональным интересом слежу за тем, как пожилая чета реагирует на трагическое известие. За тем, как мужчина, столь прямо державшийся поначалу, с каждой секундой все ниже опускал плечи и горбился, как женщина, поначалу казавшаяся моложавой, с каждой секундой старела, я наблюдал с отрешенной, холодной страстью, которой не ведал прежде.

«Дорогой папа, — писал я, — мне самому интересно, вдруг я использую твою историю для того, чтобы отречься от самого себя. Ну, конечно, не полностью, но от какой-то части собственного “я”, причем довольно важной. Обнаружив эту часть собственного “я” в тебе, я могу притвориться, что свою я утратил. Заметив эту часть собственного “я” в тебе, я могу притвориться, что от своей я освободился.

Ведь те черты, что я ПРИПИСЫВАЮ ПЕРСОНАЖУ СВОЕГО РОМАНА (а ты, безусловно, почти стал для меня персонажем книги, папа), я РАЗЛИЧАЮ и в себе. Например, герой романа Вальтер Хениш немедленно превращает в фотосюжет все, что видит, и сам я точно такой же. Я пошел еще дальше, я превращаю в сюжет не только все, что вижу, но и все, что ощущаю в себе. Я думаю, все существующее прекрасно, поскольку представляет собой МАТЕРИАЛ для книги. То, что для тебя становится фотоснимком, папа, для меня обретает облик текста. Вот взять хотя бы нынешнюю ситуацию: мне кажется, иногда я слежу за тобой с той же отрешенной, холодной страстью, с тем же ЖЕСТОКИМ ЛЮБОПЫТСТВОМ, о котором ты рассказывал. Ты стар, ты тяжело болен, ты в отчаянии, а мне интересно за этим наблюдать. Я подмечаю все, что ты говоришь и делаешь, я не полагаюсь только на свою память, а записываю тебя на магнитофон и заношу свои заметки в дневник. Однако, чем больше я становлюсь на тебя похож, тем лучше я, по-моему, тебя понимаю.

Еще в детстве у меня часто возникало чувство, будто я неусыпно слежу за собой и всеми своими поступками недремлющим оком, парящим в воздухе где-то над моей макушкой. Отстраненно наблюдая за собой, я даже описывал свои поступки В ТРЕТЬЕМ ЛИЦЕ и В ПРОШЕДШЕМ ВРЕМЕНИ. С одной стороны, если ты способен одновременно плакать и бестрепетно подмечать, как плачешь, это вполне практично. С другой стороны, если ты смеешься и вместе с тем подмечаешь, как смеешься, глядя на себя со стороны, — разве это не одно и то же? Видишь, папа, я все превращаю в материал, а потом в текст. А тебя, все превращавшего в материал, я тем более превращу в материал. И критику, которой подвергаю тебя, все превращавшего в материал. И критику, которой подвергаю себя самого, превращающего в материал даже критику в свой адрес.

Я часто слышал, как ты говорил, что, мол, живешь двойной жизнью, ведь твоя профессия с течением лет сделалась для тебя ФОРМОЙ СУЩЕСТВОВАНИЯ. Вот моя жизнь, вот мои снимки, мои снимки — моя вторая жизнь. Я часто слышал, как ты говорил, что именно эта двойная жизнь позволяет тебе вдвойне наслаждаться каждым мгновением. Но о том, что это двойное наслаждение неразрывно связано с утратой остроты других чувств едва ли не наполовину, ты умолчал.

А потом, что означает “утрата едва ли не наполовину”, не лучше ли говорить о раздвоении личности? Это точнее описывает ситуацию. Мой мозг напоминает комнату с тысячей зеркал, ты не можешь меня оттуда выпустить, но я и сам не в силах выбраться. Сказав мне сейчас, что я полное дерьмо, ты подаришь мне хлесткую фразу для моей книги. А упав замертво на следующей странице, ты подаришь мне отличный сюжет».

— Да, — произносит голос отца на пленке, — бывало, что пленный умолял тебя: «Хлеба, воды!», — а ты, вместо того, чтобы дать ему поесть или попить, его снимал. Ведь лицо с таким выражением больше никогда не попадет тебе в объектив, второго шанса не будет. Или ты залег в пулеметном гнезде и ждешь вместе с пулеметчиками, которые дадут тебе нужный сюжет, когда обреченные на смерть подойдут поближе. А когда заговорит пулемет и на лицах умирающих несколько мгновений еще будет написано удивление, ты успеешь нажать на спуск. Или видишь как танкист, превратившийся в горящий факел, выбрасывается из башни. Товарищи накрывают его, ведь он — готовая мишень для противника, а ты случайно оказался рядом, когда его муки сделались невыносимы. Или снимаешь казнь, и, какой бы ты ни испытывал ужас, стараешься приблизиться к преступнику как можно ближе. Ты же понимаешь, что сможешь запечатлеть эти глаза на пленке сейчас или никогда…

Особенно мне запомнился, — продолжает отец, — расстрел партизанки Сони Орешковой. Насколько мне известно, она была из Москвы, училась в медицинском институте, и было ей всего-то восемнадцать. Ее арестовали за проникновение на военный аэродром под Смоленском. И тамошний комендант, печально известный бабник, лично ее допрашивал.