Маленькая фигурка моего отца - [29]

Оно запечатлелось в сознании отца в виде отдельных, страшных и угнетающих образов, — «видишь, у меня всё — образы: что фотографии, что картины в моей памяти».

— Солдаты и думать забыли о каких-то там древнегерманских подвигах, не осталось ничего, кроме примитивных инстинктов, всем хотелось одного — выжить. Но я снимал и это, хотя отдавал себе отчет в том, что эти фотографии немецкая пресса никогда не опубликует. Если бы сейчас можно было извлечь на свет божий эти мои снимки, исчезнувшие в каких-то архивах, они говорили бы красноречивее любых слов.

Солдаты, стоящие на коленях возле переполненных грузовиков и умоляющие вывезти их отсюда. Падающие без сил, — их просто бросали на произвол судьбы. Драки за хлеб, когда доходило до смертоубийства. Окоченевшие трупы на обочине.

МАНИАКАЛЬНОЕ ЖЕЛАНИЕ ЗАПЕЧАТЛЕТЬ ВСЕ ПРОИСХОДЯЩЕЕ заставляет тебя говорить «остановись» даже далеко не прекрасным мгновениям. При виде страданий, при виде горя, при виде смерти, и прежде всего при виде смерти, тебя охватывает какое-то ЖЕСТОКОЕ ЛЮБОПЫТСТВО. Всеми твоими чувствами овладевает какой-то холодный восторг, ледяным крылом сметающий любое сострадание и жалость. Ты словно одновременно и в гуще событий, и вне их. Ну, как тебе это объяснить: в такие мгновения ты сводишься к простейшим, примитивным ФУНКЦИЯМ. Вот, например, разрыв снаряда: ты учишься угадывать, когда и где разорвется эта дрянь. И понимаешь, что до тебя не долетит, а вот в того молокососа попадет. И видишь, что он тоже это понимает и пытается зарыться в землю или, как это ни глупо, прикрывает голову в каске руками.

Но ты сведен к простым, примитивным функциям, ты сливаешься с фотоаппаратом, который держишь перед собой. И инстинктивно ищешь удачный первый план — профиль в тени каски, разрушенный бомбой дом, горящий танк, — и ждешь нужного мгновения, чтобы нажать на спуск. Однако оно настает только ПОСЛЕ взрыва, когда все, что находится в радиусе поражения снаряда, разлетается на куски. А потом на тебя обрушивается взрывная волна, и тебя отбрасывает в сторону, едва ты успел снять, что хотел.

Наверное, противоестественно сначала писать сентиментальное письмо родным, а спустя несколько минут затаиться и ждать, когда же наступит апогей невыносимого ужаса, — чтобы запечатлеть его с каким-то отстраненным, холодным наслаждением? Знаешь, я очень жалею, что тогда не было таких телеобъективов, как теперь. То-то бы я снял того молокососа с расстояния в тридцать метров, вот бы фотопортрет вышел! Какие бы снимки я тогда привез из России! Любо-дорого посмотреть!

Я посидел, послушал голос отца на пленке, а потом достал из домашнего бара бутылку, налил себе шнапса и стал размышлять: что если принятие и одобрение страданий, опасности, горя и смерти, запечатленных на фотографиях, воспринимать одновременно как отрицание, как нежелание их принимать? Ведь таким образом удавалось сохранить, снять, записать бренное, преходящее: мимолетный образ на сетчатке, впечатление в сознании. Как-никак попытка воспротивиться ходу времени. Запечатлеть то, что иначе неизбежно исчезло бы…

С другой стороны, в этом различимо и удовлетворение. Ведь осколки попали не в МЕНЯ, а в ДРУГОГО. Пока отмечаешь про себя смерть другого, сам ты жив… Впрочем, возможно, что-то похожее ощущает и убийца.

И тут мне вспомнилось, как я впервые подметил в себе ЖЕСТОКОЕ ЛЮБОПЫТСТВО, о котором говорил отец. Я тогда только что окончил среднюю школу и, по настоянию отца, оформился стажером отдела местных новостей в редакции «Арбайтерцайтунг». Меня посылали ВЫБИВАТЬ КАРТИНКИ, как это называют на журналистском жаргоне, то есть добывать фотографии погибших в результате несчастного случая и убитых у родственников и друзей. Мне предстояло ОРГАНИЗОВАТЬ фотографии троих человек, получивших тяжелейшие увечья в автомобильной аварии.

Речь шла о молодой супружеской паре с маленьким ребенком. В их машину врезался ехавший следом грузовик и вытолкнул ее под железнодорожный шлагбаум, на рельсы, прямо навстречу несущемуся скорому поезду. И вот я отправился к родителям женщины, ослепшей и парализованной в результате этого несчастного случая. Я позвонил, и мне открыл мужчина, почти совершенно седой, но державшийся на удивление прямо: я невольно расправил плечи.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Я из газеты, — ответил я, — по поводу аварии…

И тут оказалось, что полиция не успела побывать у родственников пострадавших и не сообщила им о случившемся. Когда я начал что-то сбивчиво лепетать о несчастном случае, пожилой мужчина, по-прежнему державшийся очень прямо, едва заметно задрожал. Он попросил меня продолжать, а почти умоляющий взгляд его жены, поначалу казавшейся поразительно моложавой, я не могу забыть до сих пор.

— Не может быть, у детей все хорошо, они сейчас в отпуске, на курорте, мы только вчера получили от них открытку, это какая-то ошибка…

Теперь мне нужно было как можно более бережно и осторожно сказать им правду и тотчас, не давая им опомниться, «побеспокоить» и попросить фотографии, которым предстояло украсить первую страницу газеты. Вот они, желанные фотографии, висят в гостиной в позолоченных рамках под стеклом: молодая женщина в веснушках, по виду, совсем девочка, молодой человек в очках, младенец с пустышкой.