Маленькая фигурка моего отца - [28]

«Ваш долг, — прочитал я в брошюре, подшитой к военным письмам и адресованной солдатам на фронте и их женам и невестам в тылу, — иметь как можно больше детей. Только дети обеспечивают существование народа. Дети являются истинной ценностью народа и надежнейшей гарантией его выживания. Имея много детей, ты можешь спокойно уйти из жизни, ибо воскреснешь в своих потомках».

— Нет, — произносит голос отца на пленке, — это была не единственная причина, почему мне хотелось жениться на маме. Пойми, мне хотелось ее обеспечить: вдруг со мной случится самое страшное? И, само собой, я стремился удержать ее, ведь нас разделяло несколько тысяч километров. Я так долго искал эту женщину, что теперь совсем не хотел снова ее потерять.

«Тринадцатого июля тысяч девятьсот сорок первого года, несколько дней тому назад, — писал отец, — я подал прошение разрешить мне вступить в брак. Конечно, я еще не знаю, Розерль, приняла ты мое предложение или нет, но твой ответ мне нужен в ближайшие дни. Если ты и в самом деле хочешь взвалить на себя это ужасное бремя и дожидаться моего возвращения, будучи моей женой, то пусть наш заочный фронтовой брак станет моим талисманом. На всякий случай приготовь документы (свидетельство об арийском происхождении, справку о медицинском освидетельствовании для вступления в брак и т. д.); может быть, копии тебе придется послать в штаб моего корпуса и в Имперское управление войсками пропаганды в Берлине.

Я очень мало пишу тебе о своих фронтовых впечатлениях, потому что не хочу забивать тебе голову ненужным вздором. Хорошо уже, что пока все идет как надо и я жив и невредим. Не сердись, что теперь мои письма так мало похожи на любовные. Война меняет человека, и, пока она длится, нам остается только терпеть.

Как фотограф я неуклонно совершенствуюсь, и очень этим доволен, получил много благожелательных отзывов в прессе, фамилия Хениш в моей профессиональной сфере обретает все большую известность. Решено, отныне моя фамилия будет звучать как “Хениш”, а не “Хемиш”, в Министерстве пропаганды мне дали понять, что в вермахте Великой Германии не может быть чехов. Полагаю, и ты, Розели, в девичестве Йирку, с гордостью согласишься носить ИСТИННО НЕМЕЦКУЮ ФАМИЛИЮ. По поводу будущего ты теперь можешь особо не беспокоиться. Если я правда получу разрешение на брак, то отпуск по этому случаю мне дадут всего недельный, или чуть побольше; правда, есть шанс, что боевые действия в России к тому времени закончатся, и мы и так вернемся домой. Главные бои уже явно позади, мне кажется, самое страшное мы уже пережили, осталась самая малость. Я рассчитываю, что в России мы пробудем не больше месяца, фюрер, несомненно, сделает все, чтобы нам не пришлось здесь зимовать».

Читать мне надоело, и я поставил папку с фронтовыми письмами обратно на полку. Из нее выскользнул какой-то снимок, медленно, описав спираль, опустился на пол и замер глянцевой стороной кверху. На нем была моя мама, она стояла в зарослях тростника, улыбалась и левой рукой брызгала на грудь водой, правой немного оттянув вырез купального костюма. Я вспомнил, что именно эту фотографию нашел в ящике стола однажды вечером, когда родители ушли в кино.

Мне было лет двенадцать, мама на снимке казалась совсем юной, и после этого стала часто мне сниться. В этих снах мне нередко чудился и красный воздушный шар: какие-то таинственные силы накачивали его воздухом, и он на глазах делался все больше и больше. Мы с мамой хватались за него и поднимались все выше и выше над землей, а сопровождала эту сцену музыка, мелодия которой вернулась ко мне совсем недавно. А отец, маленький-маленький, оставался внизу, кричал нам вслед что-то непонятное, мы различали его слова все хуже и хуже и невольно смеялись, поднимаясь все выше и выше над его уменьшающейся фигуркой.

Потом я опять сидел с мамой в кухне, однако перед моим внутренним взором непрерывной чередой, словно слайды из проектора, работающего в автоматическом режиме, представали образы давно забытых сновидений. Во всех этих картинах я виделся себе примерно двенадцатилетним. Мама рассказывала мне, какую операцию собирались делать отцу, но я слушал вполуха. И внезапно вспомнил, какую операцию лет в тринадцать перенес я сам.

— Что с тобой? — спросила мама, заметив, что я вздрогнул.

— Да вот, вспомнил свою операцию, — объяснил я.

— Да-да, — покивала она, — это была вторая операция по удалению грыжи, точнее говоря, ее пришлось делать после первой. В первый раз, тебе тогда было пять, тебе случайно прошили левый семявыносящий проток. А потом, с годами, это стало тебя беспокоить.

По дороге домой я вспомнил, что мне перед этой второй операцией сбрили только что появившиеся волосы на лобке, которыми я очень гордился. Помню, пока санитар работал бритвой, мне улыбалась медсестра, и я ее немного стеснялся. Вместе со мной в палате лежал мальчишка, мой ровесник, которому только что сделали операцию по исправлению косоглазия. Иногда, засыпая, я чувствовал, что на глазные яблоки мне что-то давит, и боялся, проснувшись, обнаружить на глазах повязку.

— Примерно за двадцать километров до Москвы немецкое наступление буквально увязло в снегу. А русские переносили холода куда лучше, чем мы, то есть зимовка под Москвой была для нас равносильна самоубийству. Поэтому остаткам корпуса Гудериана пришлось отступить. Но отступление оказалось катастрофой.