Мальчишки - [41]
Приехала жена Лидия, растерянная и говорливая. Она целовала глаза и лоб дяди Жени, грызла шоколад и спорила с врачами. Осталась льдинка надежды на выздоровление и упрямая всепонимающая улыбка дяди Жени.
Лидия приходила к маме, и они долго говорили. Но грязи не помогали, не помогало и жизнелюбие дяди Жени — ноги неподвижно покоились под одеялом.
Цвела акация, падали желтые звезды, и кончалось лето.
Как-то вечером Марта ворвалась в комнату и закричала:
— Скорей! Скорей! Лось глядит на луну.
Мы выбежали к ограде. Сыростью веяло с лугов. Небо перемигивалось множеством мелких светлячков. Полная луна шла над горой. На гребне стоял лось, четкий и важный. На его рог будто накололась звезда, и лось, казалось, был освещен ее бледным пламенем.
Я сел на ступеньки. Марта, как мне почудилось, искала мои глаза в темноте и таинственно молчала. Потом вдруг положила руку мне на плечо и проговорила:
— Ты знаешь, Родя, папа долго не писал… Я хотела… Папа умер, Родя…
Марта убежала в дом, закрыв лицо руками. Звезды стали круглыми и плыли куда-то далеко-далеко. Я понял неразговорчивость и тихость мамы и особенную нежность Марты. Лось уже исчез, и над горой, где он стоял, светилась та же звезда.
Я рванулся к горе. Ковыль щекотал пальцы, из-под ног осыпалась земля. Мама говорила, что пять лет назад отец выложил на горе каменную звезду.
Когда я забрался наверх, небо стало ближе. Было тихо и горько. Слезы текли по щекам, затекали на губы, а сердце стучало под курткой яростно и громко. Звезды я не нашел.
Я спустился с горы. Сквозь колкую акацию пробрался к окну дяди Жени и постучал. Он все знал. Я уткнулся головой в верблюжье одеяло и под широкой ладонью дяди Жени уснул.
Наутро пришли Марта и мама, похудевшие, родные. И в наш дом постучалась беда.
Через несколько дней мы с дядей Женей вылетали в Казань на медленном У-2. Я вез крошечного дикаря-котенка с мягкой шерстью. Заворчал мотор, котенок втянул голову и выпустил коготки, а дядя Женя сказал:
Он думал о своем.
Я тоже думал о своем и видел себя шагающим в школу на зависть всем в новеньких ботинках и с портфелем. Теперь я должен говорить, что у меня «был» отец, а не «есть». Мне стало больно.
Начался дождь, и нам пришлось приземлиться в Чистополе и ждать, когда Казань сможет принять самолет. Летчик вытащил гитару и запел простуженным баритоном:
Дядя Женя тоже пел, а дождь барабанил прозрачными молоточками по обшивке.
Был синий последождевой вечер. Нас встретила Лидия с сыном. Когда прощались, мне показалось, что в голубых глазах дяди Жени растопилась слеза. Город шумно дышал озоном и блестел огнями. Точно светлые шарики, огни, отражаясь на черной блестящей мостовой, летели под ноги.
Через несколько лет, когда я уже зачесывал назад волосы, я случайно нашел листок, на котором неуверенной рукой малыша был нацарапан адрес дяди Жени.
Стояла осень. Листья плавали в лужах, висели на заборах, на рамах, на подоконниках, занесенные шальным ветром. Поздняя осень… без крика грачей, с омытыми мостовыми и потемневшим небом. Застекленел воздух, замаячили зонты. Истощенная тучка светлела, и мелкий нервный дождичек целыми днями висел грязной сеткой за окном. Ночью в саду был слышен вымокший скрип вязов и шелестящий говорок воды.
Я шел к дяде Жене.
Поднявшись по вздыхающей от старости лестнице и пройдя темным коридором, подошел к двери, на которой мелом значилось — семнадцать. На стук откликнулся только шорох присохшей к дереву кожи. На пороге появилась старушка, сморщенная и низенькая.
— Вам кого?
— Дядю Женю.
Она не ответила и, согнувшись, прошлепала в темноту. Глаза мои постепенно обвыклись с легкой, начинающей уже обретать формы теменью. Из двух дверей я выбрал одну, на которую, как мне показалось, посмотрела, насторожившись, старушка.
Я постучал.
— Да, да. Войдите, — услышал я знакомый, с хрипинкой голос дяди Жени. Он был один. Вытянувшись во всю длину могучего тела, он лежал на высокой постели. Все такой же — только смотрел иначе, отчужденно и испытывающе. В чистой косоворотке, скуластый, дядя Женя не улыбался, напряженно всматриваясь в меня. На столе, лицом к кровати, стоял портрет Лидии, обнимающей за плечи сына.
— Я Родька… тот… из курорта.
— Да… Родион, а я-то подумал, что ты из домоуправления за деньгами пришел. — Нервный тик потянул веко вниз. — Что ж ты? Садись прямо на одеяло. Ну, старик, много мы прожили, постарели, поди. Как мамка-то?
— Хорошо. Не болеет, — исправно ответил я.
Он держал меня за большой палец левой рукой, правая ровной складкой таилась под одеялом.
«Неужели еще и рука…» — подумал я.
— А где Лидия?
— Как ты сказал?
— Где Лидия? — повторил я, и стены будто вздохнули.
— Лидия уехала. Приедет. Здесь воздух сырой, а ей подлечиться надо…
На улице зазвенел трамвай, и какие-то шуршащие звуки проникли с крыши.
Я вдруг вспомнил медсестру Настю, которая часами сидела в палате дяди Жени, беззаботно болтала, смеясь. Она читала ему стихи. Он называл ее «солнышком». Я ревновал тогда дядю Женю к Насте. Она делала ему незаметные подарки и хмурилась, когда он благодарил ее.
