Мальчик, которого стерли - [83]

— Я никогда не обращал внимания до такой степени, — сказал Калеб, когда я закрыл глаза и перечислил все предметы в этой комнате на память. — Тебе нужно быть поэтом.

— Я не хочу быть поэтом, — сказал я. Я хотел писать рассказы. Я хотел, чтобы истории разрастались, жили своей собственной жизнью. И все же я решил записаться на единственный курс по писательскому мастерству в этом семестре — на мастерскую поэзии. Еженедельные задания оказались трудными, я обычно сидел перед монитором часами, уставившись на пустой экран, пока волна безысходности не производила на свет тринадцать строчек, которых требовал мой профессор.

— Серьезно, — сказал Калеб. Он повернулся на бок, лицом ко мне. На каком-то этапе в эту ночь он стащил с себя джинсы, заляпанные краской, и белая простыня спадала с его бедра, раскрывая гладкий участок кожи, твердое V его костей, ведущее в темноту, нетронутую утренним солнцем. Я мог опоздать на занятия, если бы не отвернулся.

— У тебя поэтический ум, — сказал он. Казалось, его слова входят в меня, обосновываются на маленьких крючках, которые были спрятаны где-то в моей голове, а я сам того не знал. Мой череп пульсировал под их тяжестью. Казалось, никто и никогда не говорил таких добрых, таких правдивых слов. Мы изобретали язык друг для друга, и это было лучше всего, что я пытался использовать в своих историях из блокнота. На краткое мгновение я вспомнил безысходность, которую переживал столько раз в своей спальне, минуты, когда слов было недостаточно, чтобы ухватить сущность мысли. Я задавался вопросом, чувствовал ли Калеб то же самое, вечер за вечером смешивая масляные краски, добавляя один круг за другим к своему портрету Бога. Ты тянешься за совершенством, которое не может существовать вне этого мгновения, и, когда тебе это не удается — а это неизбежно — ты переходишь к следующему произведению искусства, к следующей фазе.

— На самом деле мне не очень даются слова, — сказал я, откидывая простыни. Мне действительно нужно было идти на занятия, и я все еще был в пижаме с прошлой ночи. — Я чувствую безысходность. Не могу ухватить то, что должен ухватить.

— Просто продолжай, — сказал Калеб, вставая. — Нужно, чтобы ты был безумцем. Никогда не считай ответом слово «нет».

Он прошел в угол, поднял со стола стеклянную трубку и начал собирать на кончики пальцев что-то разбросанное вокруг. Оранжевый свет просачивался сквозь шторы и играл на его бедрах, зажигая огнем светлые волоски. Он поднял правую пятку, и его икра сжалась острым гребнем. Как мог я ухватить хоть какую-нибудь частицу того, что чувствовал в эту минуту? Я никогда не мог бы стать поэтом.

Я смотрел, как он собирал то, что, вероятно, было кусочками сушеной марихуаны. Я понятия не имел, как действуют наркотики, и все это занятие приводило меня в ужас. Я отвернулся. Что-то еще беспокоило меня. Я скрестил ноги и наклонился вперед, кладя локти на бедра.

— Ты не думаешь, что это попахивает лицемерием? — спросил я. — Пытаться рисовать Бога и в то же время соблазнять новичков?

— О чем ты? — он начал набивать что-то в трубку деревянным концом подвернувшейся под руку кисти.

Последовала долгая тишина. Я пытался приблизиться к тому, что не мог объяснить как следует. Разве Калеб не пытался делать то же, что и мой отец — тянуться к Богу, которого никогда не мог полностью познать? Но его путь казался совершенно другим. Для Калеба вдохновение призывало Бога, а не жертва. Казалось нечестным, что кто-то с таким непохожим видением мира мог вообще обращаться к тому грозному Богу, которого знал я. А как же тогда все те жертвы, на которые пошли мой отец и я, просто ради того, чтобы казаться чистыми в глазах Бога? Как же все эти ночи, которые я провел, свернувшись в кровати и сжимая острые ножницы в кулаке, пытаясь торговаться с Богом? И вот он, Калеб, который делает с Богом все, что хочет, рисует Божии глаза, одну пару за другой, чтобы объявить, что это хорошо, и перейти к следующему проекту. Нет, это казалось нечестным — считать Бога Калеба равным нашему Богу. В первый раз за многие месяцы я почувствовал потребность защитить Бога своего отца.

— Ты разве не думаешь, что ты должен быть совершенным в Божиих глазах, чтобы рисовать Бога? — спросил я. — В смысле, быть геем — с этим-то как?

Калеб щелкнул зажигалкой, углубление в трубке сразу же со звуком загорелось, дым заклубился над солнечным пятном.

— Вот чему тебя выучили? Что Богу только и надо, чтобы все мы уселись в кружок и целыми днями возносили Ему хвалы? Да на хрен Бога, если так. Я лучше пошел бы в ад, там все интересные люди.

— Откуда ты знаешь, что просто не создаешь Его по собственному образу?

— Я и не знаю. — Он сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Долгая пауза, потом с низким стоном он выпустил дым. Запах был острым и едким, будто откуда-то из темной части леса за нашим домом, который я столько часов исследовал, мускусный запах из самой его сердцевины. — Но я знаю, что быть геем — это тут вовсе ни при чем.

Убеждения Калеба были опасными, такими же опасными, как то, что говорила мне доктор Джули, такими же опасными, как дым, который теперь наполнял комнату и вился вокруг меня. Голова у меня уже кружилась от недостатка сна, и теперь, казалось, дым входил в расщелины моего мозга, закручиваясь вокруг слов Калеба. Мне нужно было защищаться против всего этого. Я все еще верил, как мой отец, что ад — это реальность. Я все еще верил, что буду ощущать, как его огонь лижет мою кожу, целую вечность, если я пойду дальше по этой тропе. Я подумал о масонских сиротах, которые жили когда-то в этом университетском городке, об огне, который забрал их, а они совсем не ждали этого. Если огонь пришел за ними, тогда он наверняка придет и за мной. Я испытывал все больший ужас перед дымом марихуаны, перед адом, который он символизировал, и в эту лихорадочную секунду я подумал о том, чтобы попытаться обратить Калеба. Я все еще мог обернуть свою ошибку возможностью служения. Для меня еще не было слишком поздно. Моей матери не пришлось бы ставить дополнительные галочки.