Мальчик, которого стерли - [85]
С. скользнула на колени рядом со мной, ее руки сжимали края стула с подушечкой на сиденье. Длинные волосы прятали ее лицо от чужих глаз. Я задался вопросом, вспоминает ли она тот момент, о котором рассказала нам, когда ее родители нашли ее с собакой. Но, конечно, этот момент не мог объяснить все в ее сексуально девиантной натуре. Одним из множества постулатов ЛВД было то, что мы все находились здесь из-за неких унижений, некоего пренебрежения. «Влияние ясно», — говорилось в наших рабочих тетрадях. Мы все были здесь, потому что в наших семьях продолжался греховный цикл унижения. «Исходя из логики, можно было бы подумать, что тот, кто страдал из-за этих грехов, никогда не избрал бы такой же путь, но мы обнаруживаем прямо противоположное: цепочки зависимости проходят через многие поколения семьи». Я попытался вспомнить тот момент, когда между родителями и мной все изменилось.
— Хочет ли кто-нибудь поделиться? — продолжал Смид. — Кто-нибудь здесь пришел сегодня к пониманию?
Когда мне было чуть больше десяти, и я работал у отца на хлопкозаводе, бывало, я подходил к границе нашей собственности, к тому месту, где содержались ряды пыльных белых кип хлопка, больших и прямоугольных, которые фермеры собирали с поля большими комбайнами, и там прятался от мира. Я находил среди поля длинную кипу хлопка, по меньшей мере футов десять в высоту, и потрошил ее сквозь бока, вцепляясь пальцами в грязь, сажу и острые куски семенных коробочек, пока не выкапывал в середине место для себя. Когда я забирался внутрь, хлопок был еще теплым, с поля, запах пестицидов и сырой земли затоплял ноздри, горький вкус деревни был на языке, и я думал о том, как отец предупреждал, что хлопок может обрушиться в любую секунду, что он может задушить меня без предупреждения — и у меня было странное ощущение безопасности. Вот он я, свернувшийся клубком среди этого упакованного хлопка, а его стены все еще не обрушились. Я спрятан от всех, я там, где никто не может меня найти, и хлопок все еще не поглотил меня целиком. Хлопок под моей спиной был мягким, я закрывал глаза и уплывал в сон, и иногда просыпался, видя блекнущий синий клочок неба, пока не становилось слишком темно, и тогда я понимал, что родители могут начать беспокоиться.
Мой отец, конечно, рассердился, когда узнал, что в кипах хлопка появляются пустоты. «Так ты себя погубишь», — сказал он. Но то, что он подумал на самом деле, что должен был подумать — почему? Почему я хотел спрятаться? Почему мне хотелось рисковать жизнью ради того, что совсем не стоило риска?
В качестве ответа он объяснил мне весь процесс производства хлопка осторожными, простыми словами.
— Однажды это станет твоим, — говорил он. — Однажды ты это унаследуешь.
Он провел меня по всей цепочке производственного процесса, шаг за шагом, задавал вопросы, чтобы убедиться, что я запомнил сказанное. Я не запомнил и никогда не интересовался производством хлопка настолько, чтобы запомнить, но я притворялся, что ищу в памяти ответы, просто для того, чтобы ему стало лучше. Я больше интересовался тем, как все это выглядит, а не тем, как оно функционирует, как хлопок сжимают металлические зубья, семена падают белым водопадом в контейнер, собирающий их для дальнейшего употребления. Пушистые потоки, которые падали так красиво и мягко среди всего этого грохота. Пока мы шли через все стадии производства, отец перекрикивал шум машин, направляя меня загрубелой рукой, лежавшей на моем плече, просил работников добавить какие-нибудь подробности к его объяснениям. Я кивал головой и притворялся, что слушаю, глядя, как вокруг летали в лучах света пыль и пух, вдыхая странный, опьяняющий запах механизированного поля.
Конечным продуктом, завершением производственного процесса был чистый белый тюк хлопка, обернутый в покрытие из мешковины, которое удерживали несколько металлических лент. Я подумал, что он прекрасен. Я провел руками по поверхности теплого, туго запакованного хлопка и закрыл глаза, отметая все остальное вокруг — шумные машины, суетившихся работников, даже отца. Когда ночью я лежал в постели, то представлял, что моя подушка и простыни — с нашего собственного завода, и это ощущение я приношу теперь с собой в каждую постель, где когда-либо спал, оно всегда успокаивает меня, когда я страдаю от приступа бессонницы.
Вот что подарил мне отец: более глубокое восприятие своей уединенности, понимание того труда и тех жертв, которые часто требуются от других ради моего личного комфорта. Процесс приспособления занимает время. Я никогда не ожидал, чтобы мой отец принял каждую из колеблющихся подробностей моей жизни за один вечер, да и наоборот. Минуты нашего непонимания, хотя они часто приносили боль, все еще нельзя было назвать унижением. Этого-то в ЛВД так и не смогли понять.
— Тебе есть что сказать? — спросил Смид, глядя на меня сверху вниз.
Я отвел взгляд.
Днем нашу группу попросили сесть двумя полукругами в аудитории ЛВД. Солнечный свет просачивался сквозь белые жалюзи, каждый из нас завернулся в свое обособленное молчание. Дж. сидел рядом со мной. Только в этот день я позволил себе сесть рядом с ним. Я чувствовал его взгляд краем своего взгляда.
Гаррарду Конли было девятнадцать, когда по настоянию родителей ему пришлось пройти конверсионную терапию, основанную на библейском учении, которая обещала «исцелить» его сексуальную ориентацию. Будучи сыном баптистского священника из глубинки Арканзаса, славящимся своими консервативными взглядами, Гаррард быт вынужден преодолеть огромный путь, чтобы принять свою гомосексуальность и обрести себя. В 2018 году по его мемуарам вышел художественный фильм «Стертая личность» с Николь Кидман, Расселом Кроу и Лукасом Хеджесом в главных ролях.
В истории русской и мировой культуры есть период, длившийся более тридцати лет, который принято называть «эпохой Дягилева». Такого признания наш соотечественник удостоился за беззаветное служение искусству. Сергей Павлович Дягилев (1872–1929) был одним из самых ярких и влиятельных деятелей русского Серебряного века — редактором журнала «Мир Искусства», организатором многочисленных художественных выставок в России и Западной Европе, в том числе грандиозной Таврической выставки русских портретов в Санкт-Петербурге (1905) и Выставки русского искусства в Париже (1906), организатором Русских сезонов за границей и основателем легендарной труппы «Русские балеты».
Мария Михайловна Левис (1890–1991), родившаяся в интеллигентной еврейской семье в Петербурге, получившая историческое образование на Бестужевских курсах, — свидетельница и участница многих потрясений и событий XX века: от Первой русской революции 1905 года до репрессий 1930-х годов и блокады Ленинграда. Однако «необычайная эпоха», как назвала ее сама Мария Михайловна, — не только войны и, пожалуй, не столько они, сколько мир, а с ним путешествия, дружбы, встречи с теми, чьи имена сегодня хорошо известны (Г.
Один из величайших ученых XX века Николай Вавилов мечтал покончить с голодом в мире, но в 1943 г. сам умер от голода в саратовской тюрьме. Пионер отечественной генетики, неутомимый и неунывающий охотник за растениями, стал жертвой идеологизации сталинской науки. Не пасовавший ни перед научными трудностями, ни перед сложнейшими экспедициями в самые дикие уголки Земли, Николай Вавилов не смог ничего противопоставить напору циничного демагога- конъюнктурщика Трофима Лысенко. Чистка генетиков отбросила отечественную науку на целое поколение назад и нанесла стране огромный вред. Воссоздавая историю того, как величайшая гуманитарная миссия привела Николая Вавилова к голодной смерти, Питер Прингл опирался на недавно открытые архивные документы, личную и официальную переписку, яркие отчеты об экспедициях, ранее не публиковавшиеся семейные письма и дневники, а также воспоминания очевидцев.
Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин и курирует международные выставки, посвященные этой теме. На ее счету четырехтомное историческое исследование «Крепость над бездной», а также роман «Фридл» о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898–1944). Документальный роман «Путеводитель потерянных» органично продолжает эту многолетнюю работу. Основываясь на диалогах с бывшими узниками гетто и лагерей смерти, Макарова создает широкое историческое полотно жизни людей, которым заново приходилось учиться любить, доверять людям, думать, работать.
В ряду величайших сражений, в которых участвовала и победила наша страна, особое место занимает Сталинградская битва — коренной перелом в ходе Второй мировой войны. Среди литературы, посвященной этой великой победе, выделяются воспоминания ее участников — от маршалов и генералов до солдат. В этих мемуарах есть лишь один недостаток — авторы почти ничего не пишут о себе. Вы не найдете у них слов и оценок того, каков был их личный вклад в победу над врагом, какого колоссального напряжения и сил стоила им война.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.