Мальчик, которого стерли - [85]

С. скользнула на колени рядом со мной, ее руки сжимали края стула с подушечкой на сиденье. Длинные волосы прятали ее лицо от чужих глаз. Я задался вопросом, вспоминает ли она тот момент, о котором рассказала нам, когда ее родители нашли ее с собакой. Но, конечно, этот момент не мог объяснить все в ее сексуально девиантной натуре. Одним из множества постулатов ЛВД было то, что мы все находились здесь из-за неких унижений, некоего пренебрежения. «Влияние ясно», — говорилось в наших рабочих тетрадях. Мы все были здесь, потому что в наших семьях продолжался греховный цикл унижения. «Исходя из логики, можно было бы подумать, что тот, кто страдал из-за этих грехов, никогда не избрал бы такой же путь, но мы обнаруживаем прямо противоположное: цепочки зависимости проходят через многие поколения семьи». Я попытался вспомнить тот момент, когда между родителями и мной все изменилось.

— Хочет ли кто-нибудь поделиться? — продолжал Смид. — Кто-нибудь здесь пришел сегодня к пониманию?

* * *

Когда мне было чуть больше десяти, и я работал у отца на хлопкозаводе, бывало, я подходил к границе нашей собственности, к тому месту, где содержались ряды пыльных белых кип хлопка, больших и прямоугольных, которые фермеры собирали с поля большими комбайнами, и там прятался от мира. Я находил среди поля длинную кипу хлопка, по меньшей мере футов десять в высоту, и потрошил ее сквозь бока, вцепляясь пальцами в грязь, сажу и острые куски семенных коробочек, пока не выкапывал в середине место для себя. Когда я забирался внутрь, хлопок был еще теплым, с поля, запах пестицидов и сырой земли затоплял ноздри, горький вкус деревни был на языке, и я думал о том, как отец предупреждал, что хлопок может обрушиться в любую секунду, что он может задушить меня без предупреждения — и у меня было странное ощущение безопасности. Вот он я, свернувшийся клубком среди этого упакованного хлопка, а его стены все еще не обрушились. Я спрятан от всех, я там, где никто не может меня найти, и хлопок все еще не поглотил меня целиком. Хлопок под моей спиной был мягким, я закрывал глаза и уплывал в сон, и иногда просыпался, видя блекнущий синий клочок неба, пока не становилось слишком темно, и тогда я понимал, что родители могут начать беспокоиться.

Мой отец, конечно, рассердился, когда узнал, что в кипах хлопка появляются пустоты. «Так ты себя погубишь», — сказал он. Но то, что он подумал на самом деле, что должен был подумать — почему? Почему я хотел спрятаться? Почему мне хотелось рисковать жизнью ради того, что совсем не стоило риска?

В качестве ответа он объяснил мне весь процесс производства хлопка осторожными, простыми словами.

— Однажды это станет твоим, — говорил он. — Однажды ты это унаследуешь.

Он провел меня по всей цепочке производственного процесса, шаг за шагом, задавал вопросы, чтобы убедиться, что я запомнил сказанное. Я не запомнил и никогда не интересовался производством хлопка настолько, чтобы запомнить, но я притворялся, что ищу в памяти ответы, просто для того, чтобы ему стало лучше. Я больше интересовался тем, как все это выглядит, а не тем, как оно функционирует, как хлопок сжимают металлические зубья, семена падают белым водопадом в контейнер, собирающий их для дальнейшего употребления. Пушистые потоки, которые падали так красиво и мягко среди всего этого грохота. Пока мы шли через все стадии производства, отец перекрикивал шум машин, направляя меня загрубелой рукой, лежавшей на моем плече, просил работников добавить какие-нибудь подробности к его объяснениям. Я кивал головой и притворялся, что слушаю, глядя, как вокруг летали в лучах света пыль и пух, вдыхая странный, опьяняющий запах механизированного поля.

Конечным продуктом, завершением производственного процесса был чистый белый тюк хлопка, обернутый в покрытие из мешковины, которое удерживали несколько металлических лент. Я подумал, что он прекрасен. Я провел руками по поверхности теплого, туго запакованного хлопка и закрыл глаза, отметая все остальное вокруг — шумные машины, суетившихся работников, даже отца. Когда ночью я лежал в постели, то представлял, что моя подушка и простыни — с нашего собственного завода, и это ощущение я приношу теперь с собой в каждую постель, где когда-либо спал, оно всегда успокаивает меня, когда я страдаю от приступа бессонницы.

Вот что подарил мне отец: более глубокое восприятие своей уединенности, понимание того труда и тех жертв, которые часто требуются от других ради моего личного комфорта. Процесс приспособления занимает время. Я никогда не ожидал, чтобы мой отец принял каждую из колеблющихся подробностей моей жизни за один вечер, да и наоборот. Минуты нашего непонимания, хотя они часто приносили боль, все еще нельзя было назвать унижением. Этого-то в ЛВД так и не смогли понять.

— Тебе есть что сказать? — спросил Смид, глядя на меня сверху вниз.

Я отвел взгляд.

* * *

Днем нашу группу попросили сесть двумя полукругами в аудитории ЛВД. Солнечный свет просачивался сквозь белые жалюзи, каждый из нас завернулся в свое обособленное молчание. Дж. сидел рядом со мной. Только в этот день я позволил себе сесть рядом с ним. Я чувствовал его взгляд краем своего взгляда.