Мальчик, которого стерли - [37]

Мама, смущенная, повела меня к машине. Другая женщина не сказала ни слова. Когда я лежал на заднем сиденье, тихо всхлипывая, глядя на высоковольтные провода среди звезд, я думал: что еще могло выйти из всего этого? В ту минуту, когда я вышел из душевой, а игровая приставка осталась мокнуть в ванне у меня за спиной, я принял свою независимую жизнь. Я принял ее слишком много сразу и поперхнулся этой свободой.

Позже вечером, когда отец сказал:

— Твоя нога никогда не ступит на этот порог, если ты будешь поддаваться своим чувствам. Ты никогда не закончишь свое образование, — я счел это достаточно справедливым.

Я видел позолоченные рамки на стене гостиной, улыбающиеся лица членов нашей семьи, которые смотрели на меня сверху вниз из своей выигрышной позиции, тетю Эллен, прекрасную и погруженную в забвение, и думал: «Все, что угодно. Я сделаю все, что угодно, чтобы стереть эту часть в себе».

ПЯТНИЦА, 11 ИЮНЯ 2004 ГОДА

Подъем. Душ. Завтрак. Дорога. Приезд в офис.

К третьей Моральной инвентаризации, на пятый день терапии, я уже раскрыл перед своей группой ЛВД все, что я ощущал как свои плотские грехи, хотя так и не рассказал им о том, что сделал со мной Дэвид — слишком боялся, что Бог накажет меня еще больше, если я раскрою тайну. Я чувствовал себя опустошенным. Конечно, не исцеленным, но больше не заполненным грехами, которые я так долго держал в тайне. Но я чувствовал скорее не облегчение, а… что именно? Вина и страх почти исчезли, всего за несколько дней, замещенные тем, что я могу назвать лишь Пустотой. Эта Пустота вела меня по белым коридорам учреждения. Пустота подносила вилку к моему рту во время перерывов на обед. Пустота делала ровным мой голос, когда я зачитывал вслух перед группой список своих грехов. И это Пустота посылала меня в ванную глядеть в зеркало на тощее лицо парня с пустыми глазами, которого всего неделю назад я счел бы стоявшим на грани какого-то смутного и ужасного поступка. Это было недавно отчеканенное лицо наркомана, незнакомца, которого можно увидеть на городских тротуарах, который несет свой детский стереомагнитофон в ломбард, и радужные стикеры Лизы Фрэнк[11] все еще завиваются вокруг его краев — только вместо грязной футболки, которая обычно сопровождает это лицо, здесь была белая рубашка с пуговицами на воротнике, идеально выглаженные брюки цвета хаки, и улыбка на этом лице была, несмотря на недостаток чувства, такой же реальной, как у остальных, ожидавших за фанерной дверью. В те краткие минуты, когда Пустота покидала меня, я чувствовал поверх вихря беспричинной боли что-то вроде гордости. Я смогу, думал я. Я смогу это лучше, чем любой другой здесь.

В более трезвые минуты я спрашивал себя, почему я вообще предавался подобной похвальбе. Вот Дж., преданный Богу, как раб — своему владельцу, как крепостной — своему хозяину, так, как следует по нашим рабочим тетрадям. Вот он рассказывает мне, как ему удалось добиться почти идеальных показателей Теста Американских Колледжей, почти свободного пропуска в любой университет на выбор, и что он сделал со всем этим?

— Я знаю, Богу пригодятся эти мозги, — сказал он однажды. — Мне только нужно подтянуть слабые стороны и больше заниматься.

И здесь же была С., которая столько лет боролась со своей сексуальностью, а потом из-за одного поступка вдруг была застигнута одиноким днем в своем трейлере, за экспериментом, о котором можно было услышать в любом углу, где обсуждают школьные сплетни: «Слышали о той ненормальной, которая с собакой?» — которая теперь пыталась так вывернуть свою душу, чтобы соответствовать тому образу развращенности, что видели в ней родители.

И Т., чья борьба была самой очевидной, принимавший все свои шрамы, подобно Христу, и страдавший от почти ежедневных стигматов — и от стигмы — стоя перед нашей группой. Как я мог с ними состязаться? Они все пробыли в учреждении дольше, они знали из повседневности, что представляет собой эта борьба на самом деле. Они прошли через Пустоту и вышли на другую сторону, в Полноту, даже если были наполнены теперь лишь желанием продолжать борьбу, продолжать сражение, продолжать отрицание греха. Но я не был так уверен, что сделаю нечто подобное из своих сомнений. Один год в колледже сделал именно то, о чем предупреждали меня отец и церковь: превратил меня в скептика, в еретика, в того, кто еще раз пересматривает все, что чувствует или видит.

— Чем больше смущения вы чувствуете, тем ближе вы подходите к истоку детской травмы, — сказал Смид этим утром. Исток. Как и предполагало название моей программы, меня сносило подводным течением в безбрежные воды, и я терялся среди этих постоянных вопросов к своему прошлому. Прошлой ночью, выполняя задание из рабочей тетради, я был так смущен этими вопросами, что выбрался из номера после полуночи, чтобы пробежать несколько кругов по окрестностям пригорода, желтые лужицы света фонарей затягивали меня еще глубже в тупики, кроссовки скрипели, эндорфины подскакивали, пока я бежал рысцой, и я мог теперь сосредоточиться на своем смущении и поставить его под вопрос. Опишите то, как вы полностью познали других, и как они полностью познали вас. Познал ли я когда-нибудь кого-нибудь полностью? Познал ли кто-нибудь полностью меня? Что вообще это означало?