Мальчик из джунглей - [35]

А самую маленькую я окрестил Чарли. Точно я не знал, но мне всегда казалось, что Чарли – детёныш той самой обезьяны с тёмной шерстью, которая верховодила всеми мамашами. В день бойни среди инжирных деревьев она рухнула вниз с ветки, всё ещё прижимая к груди своё дитя. Чарли определённо была одиночкой. Обвыкнувшись, она сделалась просто неугомонной. Действовать она предпочитала независимо от собратьев, и при этом она очень привязалась ко мне. Точнее, прицепилась – в прямом смысле слова. Ну и ещё она была девочка – если можно, конечно, так выразиться, – в отличие от настоящего Чарли в школе. Я улыбался при мысли о том, что сказал бы мой друг Чарли, узнав, что из него сделали девчонку. Но Чарли-орангутану горевать не о чем: имя Чарли годится и для мальчиков, и для девочек. Поэтому нет ничего зазорного в том, что я зову Чарли Чарли.

Чарли при всей своей непоседливости была самой тонкой натурой и самой нежной. Она легко расстраивалась и очень любила ласкаться. Мы с ней скоро сделались неразлучны. Малышка часто будила меня по утрам: поднимала пальчиками мне веки и заглядывала прямо в глаза, прижимаясь носом к носу. Обниматься она просто обожала и целоваться тоже. Особенно ей нравилось целовать меня в нос, уж не знаю почему.

Чарлина тонкая клочковатая шёрстка топорщилась на макушке, поэтому вид у неё всегда был взбудораженный. Её глаза напоминали перевёрнутые, обращённые друг к другу запятые. Что-то в ней было забавное, точно в клоуне. Но когда она дурачилась и выделывалась, чувствовалась в этом какая-то грустинка – как и у всякого клоуна. Бегать-прыгать она умела лучше мальчишек, и это было очень даже кстати. Потому что Тонк с Бартом иногда накидывались на неё, словно сговорившись. Но у Чарли всегда хватало проворства улизнуть от них. Стоило мне побольше повозиться с Чарли, как мальчишки-орангутаны начинали ревновать и норовили наподдать ей как следует. В общем, приходилось делить любовь более-менее поровну между всей троицей.

Однажды я решил, что пора нам покинуть убежище, которое так долго служило нам домом. Беда была в том, что малыши гадили прямо в гнездо, и запах привлекал полчища мух. И к тому же заканчивались доступные фрукты. Добывать еду для малышей приходилось всё выше; каждая новая вылазка была опаснее. Будь у меня сила и ловкость взрослого орангутана, я бы не стал спускаться, а двинулся бы дальше прямо по кронам. Я сам видел в тот ужасный день на поляне, как они перемещаются: хватают ветку, сгибают её, а потом эта ветка, распрямляясь, переносит их на соседнее дерево, где фруктов побольше.

Но у меня-то так не получится.

Карабкаться по деревьям я наловчился, это да. И совсем не боялся. Я куда увереннее прыгал и удерживал равновесие. Но пропрыгать с ветки на ветку все джунгли, как орангутаны, у меня точно не выйдет. Руки, плечи, пальцы – всё у меня не то. И гибкости мне не хватает.

В общем, рано или поздно придётся слезать вниз. Причём скорее рано, чем поздно. Мы спустимся и отправимся на поиски другого дерева. Вокруг него будет расти много фруктов, листья у него будут густые и широкие, чтобы воды на них скапливалось побольше. А главное, чтобы там нашлось подходящее место для нового гнезда, в котором мы укроемся от любопытных глаз. И всё-таки покидать старое гнездо мне не хотелось. Не хотелось снова рисковать.

Но в конце концов всё решилось само собой. В один прекрасный жаркий день мы все вместе лежали в нашем гнезде, и вдруг наверху раздался какой-то шорох. Поначалу я даже и внимания не обратил, но шорох не утихал, а малыши начали тревожиться. Они негромко попискивали и беспокойно поглядывали наверх. Я никак не мог понять, отчего они так всполошились.

А потом понял. Среди зелёных ветвей тёмной тенью выделялся большой орангутан. Он сидел, рассматривая нас, почёсывая шею, позёвывая. И не сводил с нас пристального взгляда. Уходить он явно не собирался. Он пришёл сюда, чтобы остаться. Во всём его облике не чувствовалось ни досады, ни тем более злости. Он не похвалялся своей силой, не тряс ветки в гневе. Но и так было ясно, что он не отступится. Взрослый орангутан по-своему говорил нам: идите-ка подобру-поздорову отсюда, а не уйдёте – пеняйте на себя. Малыши уже совсем с ума посходили от беспокойства. Угомонить их можно было только одним способом – двигаясь. Пора уходить из гнезда. Но пороть горячку я всё же не стал – сначала внимательно прислушался, не доносятся ли из джунглей какие-нибудь тревожные сигналы. И только после этого наконец решился на спуск.

Внизу малыши вцепились в меня пуще прежнего – наверное, боялись, что взрослый орангутан погонится за нами. Но орангутана было не видно и не слышно, и я о нём быстро позабыл. А вот они – нет. Я нашёптывал малышам ласковые слова, пел им песенки – гимн «Челси» был их любимой, – и чем дальше мы уходили от гнезда, тем спокойнее они становились. Я и сам немного успокоился – уже не так боялся, что мы нарвёмся на охотников с собаками. И на самом деле я не искал другое дерево для гнезда. У меня появилась новая мысль.

На эту мысль меня навёл ручей. Она уже приходила мне в голову, когда я ещё был с Уной. Если всё время идти вдоль ручья, непременно придёшь к реке, а там и к морю. И у моря меня, возможно (ну почему нет?), ждёт мама. Вдруг она сумела выжить. Я-то думал, что уже выкинул всё это из головы, но, оказывается, надежда никогда меня не покидала. Всякое ведь случается. Вполне возможно, что мама сейчас меня разыскивает. А я ведь не могу всю жизнь жить в джунглях и прятаться в ожидании Уны. Нужно попробовать выбраться, найти маму. Я пойду вдоль ручья, и пусть он ведёт меня, куда вздумается. Ночевать будем каждый раз на новом дереве и уж как-нибудь прокормимся по дороге.