Макорин жених - [109]

3

Васька Белый приложил свою огромную рукавицу к шапке, расцвел лицом и громко сказал:

— С законным, значит, браком вас, товарищ уполномоченный!

— Спасибо, — ответил Юра, тоже приложив ладонь к козырьку. — Откуда вам известно о моем браке?

— Эко дело, откуда известно. Ваське Белому все известно. В поселке-то меня знают, ничего от меня не таят. А вы, товарищ уполномоченный, меня, старика, обманули, собранье-то так и не устроили. А я выступать хотел, конспекту делал…

— Какое собрание? О чем вы, дед?

— Забывчивы вы, молодые. А помнишь, вскоре после вашего приезда я тебя спрашивал у склада? Вы еще в клуб направлялись…

— А, вспомнил! Вы уж извините, Василий Ануфриевич, все некогда было собранием заниматься…

Васька расчувствовался, его, может быть, впервые назвали полным именем и даже с отчеством.

— Дак почто извиняться, я и подождать могу. Конспекта-та у меня хранится. Макора проверила, говорит: шикарная конспекта. Для областных ораторов будто подходящая. Ну дак что! Не кто другой и составлял, а Васька Белый. Худую разве сделает? Закурить-то у вас, товарищ уполномоченный, найдется? Угости-ко, — без всякого перехода потребовал он.

Юра пошарил в карманах, папирос не оказалось.

— К сожалению, нет. На обратном пути я вас угощу, дедушка…

— И ладно, не велика беда, нет дак… Я к слову…

Заметив попытку Юры идти, он взял его за пуговицу.

— А что, товарищ уполномоченный, сказывают, твою невесту чуть сектанты эти не изуродовали? Правда это?

— Да, к сожалению, — неохотно ответил Юра нахмурясь.

— От них всякого ждать можно, — доверительно заговорил старик. — Этого Ефимка-то я знаю. Да и Фишка сусед мне, весь в отца своего, Мизгирева. Приемистый, дери его корень… Папашка-то у него был — не клади пальца в рот. Все с богом да со Христом, все с крестиками, а как захватит да прищемит — реви не реви, не вывернешься. Олексе Сенькиному, суседу, пуд муки дал однажды взаймы. Отдашь, говорит, к Ильину дню. Взял Олекса пуд, думает: до Ильина дня далеко, выкручусь. А пришел срок — муки-то и нет. Он слезно молит подождать, папаша Фишкин ни в какую. Олекса — в ноги. Мизгирев хохочет, говорит: «Хоть сапоги лижи, все равно скидки не сделаю. Мое слово — олово». Олекса и впрямь сапоги лизать стал. Мизгирев ржет: «Сними штаны, тогда отсрочу…» Вот какой он был. Сказывают, его прищемили одну пору. Не знаю уж, по кулацкому ли делу или по какому другому, а только угодил он в милицию. Держали сколько-то, следствию вели. И он, понимаешь, вместо того, чтобы открыться им да покаяться, начал милиционера поучать. И так и эдак начал разные богословия высказывать. Да так-то складно, да так-то душевно, чувствительно, что милицию, веришь ли, слеза стала прошибать. Милиционер ершится, начальственность хочет проявлять, а сам незаметно рукавом по глазу шаркает, слезу отгоняет. А тот, Фишкин папашка, примечает, да еще сладостнее, да речистее, хочет до нутра пронять. И пронял. Втянул милиционера в свою сектановскую веру. «Креститься будешь ли?» — спрашивает. Тот отвечает: «Милиционерская форма не позволяет». — «Так форму ведь и снять можно». Верь хошь нет, снял милиционер мундир, и окрестил его Фишкин батька в какой-то луже. Хорошо-дородно, закончил, значит, креститель таинство, осенил раздетого крестом, дал ему приложиться и говорит: «Ты теперь крещеный стал, начальник, потому мне не страшен. Ответствуй, веруешь ли?» — Чего остается крещеному! Он прячет глаза да шепчет: «Верую…» А креститель ржет на всю милицию. «Ты веруешь! А я вот не верую! Ни в бога, ни в черта…» Что? Думаешь, не было такого?

Васька пронзительно смотрит в Юрину переносицу, всей своей фигурой выражая готовность доказать достоверность и неопровержимость своей басни.

— Думаешь, не было? — повторяет он вопрос устрашающим тоном. И вдруг, опустив Юрину пуговицу, расплывается в улыбке. — Не было ведь, парень…

— Ловко же ты сочиняешь…

— Так не все сочиняю, — откликается старик. — Хошь и не удалось Фишкиному батьке милиционера в свою веру затащить, а разжалобить все-таки сумел. Отпустил его милиционер, вот те крест, хоть и остался сам некрещеный. И в милиции иной раз попадают дураки-то…

Юра, получив свободу, спешит избавиться от речистого собеседника, на ходу прощально машет рукой. Васька кричит ему вслед:

— На свадьбу-то позовешь, товарищ уполномоченный? Что? Ну и ладно, свадьбы я люблю… А ты Фишки этого остерегайся, он ехидный, скользкий, весь в папашу…

Глава тринадцатая МОЛОДЫЕ, ВПЕРЕД!

1

— Папа! Папка приехал!

Ребятишки, от мала до велика, кинулись на кухню, где Синяков раздевался, с трудом стаскивая валенки с ног, обмотанных фланелевыми портянками. Они окружили отца живым кольцом и смотрели на него влюбленно, выжидательно, с наивной хитринкой. Семь пар глаз сияли весенней голубизной, пять носов, удивительно похожих на батькин, а два на картофелину сорта «Северная скороспелая», дружно шмыгали, чтобы не уронить достоинство своих владельцев. Семь голов, вихрастых, растрепанных, белых-белых, похожих на отрепок кудели, отражали свет электрической лампочки, свисающей с потолка. И в кухне от этого казалось светлее.

Синяков оделил каждого особенным подарком. Малышу дал конфетку и велел вынуть палец изо рта. Другого наградил еловой шишкой, блестевшей чешуйками и пахучей. Третьему достался свилеватый нарост от березы, похожий на черепаху. Тот был доволен тросточкой, этот саблей из березового сука. А для Владика — ах, какой хороший подарок! — тугой голичок обметать валенки. Миша получил то, чего больше всего ждал — осиновые плашки, из которых выйдут великолепные лыжи, мечта всех подрастающих спортсменов.