Мадам - [148]

— А что в этом странного? Если там правда… Я не читаю только выдумки. Особенно ту польскую чушь, которой нас здесь пичкали.

— О чем эта правда? — кивнул я на книгу.

— Пожалуйста, можешь посмотреть, — он отдал мне книгу и встал. — Пойду выпью чего-нибудь.

Недавно опубликованная книга двух польских авторов представляла собой сборник новелл, основанных на фактах из биографий великих физиков последнего столетия; рассказы включали популярное изложение их научных открытий. Первый рассказ под названием «Фрейлейн Крюгер из Гамбурга» касался одного из периодов жизни Эйнштейна — его теории относительности, концепции пространства-времени — на фоне и через призму его вынужденной эмиграции из Германии, где к власти пришли нацисты.

Авторам удалось удачно объединить изложение абстрактных идей, касающихся устройства мироздания, его основных законов и принципов взаимодействия, с настроением ностальгии и печали по поводу потери кого-то, прощания, ожидания известия, от которого многое зависит, и разочарования, тоски, безысходности, когда приходят плохие новости.

Космос и человеческие чувства. Энтропия, расширение Вселенной и «миграция» звезд, а здесь, на Земле — жестокое, разрушительное безумие и тоже, но другая — миграция.

Красивый и печальный рассказ, я даже не заметил, как дочитал до конца. Стал читать дальше.

Внезапно музыка стихла, и в дребезжащем динамике раздался голос Кароля Броды.

— Друзья! — взывал он своим трубным гласом. — Пробило двенадцать! Кульминация бала! Венец и корона! Наш последний экзамен… Последняя проверка!.. Тест!.. Наши учителя, наши суровые наставники еще раз хотят вызвать нас!.. Спокойно, дорогие, спокойно!.. Теперь уже не к доске, а на паркет! На танец!.. Прошу вас! Оркестр, туш!

— Что-нибудь повеселее! — крикнул седой Кадлубек.

Зал взорвался смехом.

— Конечно, повеселее! — подхватил Кароль Брода. — The Beatles: «Yesterday»!

Раздался крик радости и дикие завывания, а «Визжащие пантеры» тронули струны гитар.

— Боже, что за обезьянник! — буркнул надо мной Рожек. (Зачитавшись, я не заметил, когда он вернулся.)

— Точно, — немного рассеянно кивнул я и опять склонился над «Островами физики».

— Смотри, она к тебе идет, — я снова услышал голос Рожека, на этот раз как-то странно приглушенный.

Я поднял глаза и обомлел. Да, это была Мадам. В голове у меня зашумело. «Нет, такие вещи на земле не случаются…[238]» — успел еще во мне отозваться Томас Манн, но у меня уже не было времени, чтобы вступать с ним в дискуссию, потому что она стояла передо мной и говорила насмешливо:

— Попугаи-неразлучники!.. — Она с улыбкой посматривала то на меня, то на Рожека. — А этому только бы читать! — указала на меня кивком головы. — К сожалению, так легко тебе не отделаться! Забираю я у тебя твоего друга, — сказала она Рожеку, а когда я не двинулся с места, сделала строгое лицо и повелительно обратилась ко мне: — Ну вот, пожалуйста, чего ты ждешь? Отказываешься танцевать со мной?

Я встал и в почти бессознательном состоянии поднял левую руку (как это сделал Ипполит на свидании с Арикией), а когда она положила на нее свою прохладную правую ладонь и левую — на мое правое, слегка покатое плечо, с колотящимся, как молот, сердцем коснулся ее талии.

— Yesterday, all my troubles seemed so far away…[239] — раздался сладкий дискант a la Поль Маккартни, ведущего вокалиста «Визжащих пантер».

Мы сделали первые шаги. У меня плохо получаюсь. Ошеломленный, растерявшийся, я не знал куда глаза деть. Ее лицо — ее глаза, ее губы — были передо мной, не далее десяти сантиметров, запах ее духов опьянял меня (на этот раз не «Шанель», но таких же великолепных), к тому же, будто этих оглушительных впечатлений было мало, пальцы моей правой руки ощущали под тонкой материей платья лифчик. В памяти мелькнула черно-белая перебивка эпизода из «Мужчины и женщины», когда они впервые, казалось, невинно коснулись Друг друга: ресторан, разговор, спинка стула Ани; на нее случайно опускается рука Жан-Луи, соприкоснувшись с ее пальцами.

«Это кич, — кричало что-то во мне, — ты в оковах кича!»

— Ну, возьми себя наконец в руки, — сквозь зубы сказала она, — и веди меня как-то! Ведь мы танцуем! Все на нас смотрят. Хочешь опозориться? А заодно и меня опозорить?

Я обнял ее немного сильнее, но ноги у меня продолжали заплетаться.

— Так, так, хорошенькая история! — продолжала она насмехаться. — Чтобы мой любимчик… мой лучший ученик… который писал для меня такие замечательные сочинения… не умел танцевать! Впрочем, что там сочинения! Он и на фортепиано играет, и стихи читает! На сцене выступал и не стеснялся…

— Пожалуйста, не смейтесь надо мной.

— Смеяться? Я не смеюсь! Я удивляюсь. Разве не странно, что mon elévè… мой подопечный… мой подданный!.. — она забавлялась, играя роль королевы, — который в глубоком мраке ночи… — я замер в страхе, решив, что она что-то узнала о моих январских похождениях отважного Актеона; но, к счастью, это оказалось только метафорой: — ночи учебного года… отважился на поступок беспримерный по своей наглости и взял меня за руку, соблазняя красивыми словами… впрочем, что я говорю «за руку»!.. за кисть! за запястье!.. оказывается, не знает, зачем этот жест? — Она пристально посмотрела мне в глаза и закончила фразу: — И вот этот выпускник… первый ученик… взрослый мужчина с аттестатом зрелости… теперь, при ярком свете бала… получив к тому же на то мое соизволение… смущен и растерян настолько, что с трудом стоит на ногах, и я должна его поддерживать…