Мадам - [147]

Я шел на этот вечер неохотно, без особого желания. Громкая музыка, возбуждение и танцы, тайком подогретые дешевым вином и водкой, не относились к тем развлечениям, за которыми я стал бы гоняться; на мероприятиях такого рода я скучал, если не сказать мучился. На этот раз перспективы на вечер омрачало и то обстоятельство, что мои отношения с классом, точнее, с группой, которой я раньше держался, оставались холодными, и ничто не предвещало, что они вдруг вернутся в прежнее русло дружеского общения. А это грозило тем, что я буду торчать там один, не зная, чем заняться, с неприятным ощущением бессмысленности и отчуждения. И если я все-таки пошел туда, то в какой-то степени по инерции — ведь «все идут», «так принято», — а в основном из упрямства, из мазохистского желания доказать себе, что я не способен к нормальному общению, обречен на одиночество, никому не нужен.

Что же касается Мадам, то я старался о ней не думать. Перед самим собой притворялся, что с этой проблемой покончено и мне безразлично, будет ли она вообще на выпускном бале. Во всяком случае, решение пойти туда не имело с ней ничего общего.

Мероприятие начиналось поздно, в девять вечера, и должно было продолжаться до самого утра. Программа включала следующие пункты:

— торжественный ужин с «официально» разрешенным алкоголем (бокал шампанского и рюмка белого вина);

— танцы в актовом зале под музыку специально приглашенного вокально-инструментального ансамбля «Визжащие пантеры», обильно спрыснутые «неофициальными» напитками (водкой и вином «Альпага», заранее принесенными и надежно спрятанными в раздевалке и туалетах).

Действительность скоро подтвердила мои прогнозы.

Как я и предполагал, мне пришлось стоять «в сторонке». Не то чтобы от меня сразу все отвернулись или явно избегали моего общества, но большинство присутствующих разбились на пары или группы со своими интересами и настраивались исключительно на танцы и хорошую пьянку, а не на светские беседы или интеллектуальные развлечения. Мою печальную участь разделяли только скучные дурнушки и мрачный Рожек Гольтц, besserwisser[235] и чудак, — гениальный математик.

Я бесцельно бродил по коридорам и классам, где кипело веселье, играя перед не обращавшими на меня внимания товарищами и, главное, перед самим собой роль возвышенного художника, творца, который презирает общество и его пустые забавы, он выше этого и «страдает за миллионы»[236]. Мне не хватало только романтического костюма, лучше всего черного плаща или черной пелерины, в которую я бы закутался, подобно Рене Шатобриану или хотя бы Выспяньскому на знаменитой свадьбе Рыдля[237]. Но на меня все равно почти никто не обращал внимания, а если кому-нибудь и случалось, то он смотрел на меня с насмешкой или с жалостью («не пьет, не курит, не танцует, и девушки у него нет — вот фраер!»).

Я уже подумывал уйти, но тут увидел Мадам. Она сидела за длинным столом в учительской (двойная дверь которой была открыта настежь), окруженная с двух сторон педагогическим коллективом и членами родительского комитета. Стол был накрыт белой накрахмаленной скатертью с расставленным на ней кофейным сервизом. Там же поблескивали серебристые чайники и кофейники, а также бутылки с вермутом. Мадам в кремовом облегающем платье с декольте и с обнаженными руками, с ниткой мелкого жемчуга на шее сидела во главе стола и в тот момент, когда я ее увидел, поднимала тост за дальнейшую успешную работу школы и… за веселые каникулы.

Я смотрел на эту сцену из-за поворота коридора, оставаясь не замеченным участниками беседы, и вот что пришло мне в голову: «Она пьет за отъезд! Прощается с ними, хотя они об этом не догадываются. Это ее прощальная вечеря!»

И далее я продолжал, актерствуя, свой внутренний монолог:

«Прощай, божественное существо, жестокое в своем очарованье! О, зачем явилась ты на моем жизненном пути! Слишком прекрасная в огненном блеске своей красоты, чтоб мог я избежать пожара. Слишком гордая и далекая, чтобы мог я его загасить. Если бы ты не появилась у нас и я бы тебя не увидел, насколько проще оказалась бы участь моя. Я танцевал бы, наверное, с одной из ровесниц, может быть, даже с самой… Люсиль Ружогродек, уж во всяком случае с существом, мне подобным, румяным, разгоряченным, пахнущим молодым потом, и, скорее всего, сорвал бы с ее губ сочный поцелуй. А так стою я здесь в потемках, измученный, уничтоженный, забытый… проигравший. Ты победила! Но что тебе в этом?.. Прощай, Снежная Королева! Прощай, La Belle Victoire!»

Я медленно прошел по затихшему коридору и вернулся в актовый зал, где царило веселье, чтобы и далее нести клеймо отщепенца. В одном из углов зала, подальше от «Визжащих пантер», один, сидел Рожек Гольтц, — склонившись над книгой. Почувствовав симпатию к нему, я присел рядом.

— Что читаешь? — спросил я.

— «Острова физики», — ответил он, подняв голову над книгой, и добавил, употребив странный стилистический оборот: — Весьма поучительно.

— Что за книга? На научную не похожа.

— Она и не научная, — заметил Рожек. — Это рассказы.

— Рассказы? — я внимательнее взглянул на книгу. — Ты рассказы читаешь?