Мадам - [145]

— C'est exstraordinaire! — попытался я замаскировать свои эмоции притворным энтузиазмом с эстетической подоплекой и как бы на этой волне произнес наконец фразу, «побивающую ее короля»: — Tu as fait justement ce qu'Hippolite n'avait pas fait[231].

— «Tu»?[232] — сразу же подхватила она. — Или ты слишком вошел в роль, или… я поспешила поставить тебе «пятерку», потому что ты перестал различать местоимения по лицу и числу.

— Mais la concordance des temps etait irréprochable[233], — ответил я с улыбкой и хотел еще что-то сказать, чтобы пусть на мгновение, но продлить ритуал приобщения, но дверь кабинета внезапно открылась, и на пороге появились — запыхавшиеся, в плащах — Мефисто и Прометей.

— Такси… — начал один из них и остолбенел, увидев то, что увидел.

Я отпустил руку Мадам.

— Принесите ему одежду, — спокойно сказала она, будто ничего особенного не произошло. — Вам обязательно нужно обо всем напоминать?

Они исчезли, окончательно сбитые с толку, а она встала, опять закрыла дверь, после чего из правого кармана твидового жакета достала пятьдесят злотых.

— Где ты живешь? — спросила.

Я назвал улицу.

— Должно хватить, — и протянула мне банкнот с Рыбаком.

— Этого слишком много, — растерявшись, сказал я.

— Ты настолько хорошо знаешь стоимость проезда?.. Откуда?.. Разъезжаешь на такси?

— Сейчас не стоит разъезжать…

— Перестань, пожалуйста, и возьми это! — оборвала она меня на полуслове, а так как я все еще не протянул руку, чтобы взять деньги, сделала шаг вперед и положила банкнот в верхний карман моей куртки. — А теперь… adieu, mon prince[234].

И опять открыла дверь.

КОНЕЦ ИГРЫ

После таких переживаний я долго не мог прийти в себя. Переваривал их, как удав, который проглотил слишком большую добычу. Лежа навзничь на кровати, с закрытыми глазами, я снова и снова, с маниакальным упорством повторял в памяти то, что произошло в кабинете, пытаясь найти в этом основополагающий смысл — ответ на вопрос, что, собственно, произошло.

Как понимать поведение Мадам — это неожиданное, удивительное преображение? Как роль, исполненную под влиянием нервного срыва или страха за свою должность и связанную с ней будущность? Как хорошую мину при так называемой плохой игре? Как лицемерное подаяние жертве с целью обласкать ее и усыпить бдительность, чтобы она шум не поднимала? Или — как попытку освободиться от маски? Показать истинное лицо? Если второе, то что это могло бы значить? Что руководило ею, когда она решилась на такую игру, далеко выходящую за рамки и формы оказания первой помощи? Каприз? Тщеславие? Любопытство? Или все-таки… симпатия? Затаенная, глубоко сокрытая…

Я терялся в догадках. То мне казалось, что с ее стороны это была холодная женская игра с расчетом ошарашить меня и заткнуть мне рот; но через минуту я уже считал ее поведение искренним выражением определенной слабости ко мне, проявить которую раньше она не хотела или не могла себе позволить, а тут — позволила, воспользовавшись благоприятной ситуацией.

Последнее предположение меня настолько устраивало, что со временем взяло верх над остальными. А это вскоре потребовало подтверждения — доказательства, которое, как бы само собой разумеется, стало бы повторением уже знакомой темы, то есть мелодии дуэта в кабинете. Мне пришла в голову мысль, как достичь этой цели. Идея отличалась простотой, свойственной любому шедевру: завтра в школу не идти; своим отсутствием вызвать у нее беспокойство о моем состоянии, посредством чего создать ей условия для проведения разведывательных мероприятий — путем телефонных переговоров. Если позвонит не она, а кто-нибудь другой — по ее просьбе или нет — представить состояние своего здоровья в самых мрачных тонах и повернуть дело так, чтобы эту печальную картину во всех подробностях описали Мадам; если же в трубке раздастся ее голос, то чересчур ее не пугать, но и не успокаивать, во всяком случае так разговаривать, чтобы вовлечь ее в беседу и опять чего-нибудь от нее добиться — хотя бы милых уху и сердцу интонаций.

Приняв решение, я без остатка посвятил себя обдумыванию «дебютов» и составлению диалогов.

Однако труд этот оказался напрасным. За весь следующий день мне никто так и не позвонил — ни чтобы узнать о моем самочувствии, ни по какому-либо другому поводу. Я проглотил горький осадок неосуществившейся надежды и, все-таки рассчитывая на дальнейшее продолжение, с забинтованной рукой на перевязи (которая была в общем-то излишней) отправился в среду в школу.

Вопреки моим ожиданиям, что опять, как после инцидента со Змеей, класс будет настроен ко мне благожелательно, хотя на этот раз с оттенком иронии и ехидного любопытства, от которого мне придется отмахиваться и как-то усмирять, меня встретили равнодушно и даже холодно. Ко мне не только не обращались ни с какими вопросами, ни о состоянии моей руки, ни тем более о том, что происходило в кабинете, но вообще сторонились моего общества. Меня, казалось, окружал странный заговор молчания, и у меня создалось впечатление, что в моем присутствии прекращаются все разговоры, но одновременно я становлюсь объектом пересудов и перешептываний и взглядов исподлобья. Поведение класса явно носило все признаки обиды и разочарования. Будто мои товарищи вдруг почувствовали себя обманутыми или одураченными.