Мадам - [143]

И я начал комбинацию.

— Вы ходили на «Федру»? — сделал я первый ход. — На гастролях Comédie Française? — и замер в ожидании.

— Конечно, ходила. — (Я опять с облегчением вздох пул про себя.) — Не побывать на таком спектакле!

— Вы какой смотрели? Первый или второй?

— Первый. Премьеру.

— Я, к сожалению, был на втором, — солгал я, чтобы не спугнуть ее.

— К сожалению?

— Что ни говорите, премьера есть премьера.

— Не думаю, что в данном случае это имело какое-то значение.

Тут я пошел королем вперед:

— Фантастика, не правда ли?

— Конечно, удачная постановка, — ответила она, опять начав копаться в сумочке.

— Какие типажи!.. Какой ритм речи! — я захлебывался от восторга. — Какие мимические сцены!.. Я спать потом не мог. Я и сегодня это помню.

— Ты слишком восприимчив к чарам искусства, — заметила она, не взглянув на меня. — Поспокойнее. Соблюдай дистанцию.

— Вы, конечно, правы, — сделал я вид, что уступаю ей. — Хотя, с другой стороны… вам известно нечто иное, что можно с этим сравнить?

— В каком смысле?

— По восторгу… Наслаждению… Любви.

Она подняла взгляд от сумки.

— Театр природы: жизнь, — она опустила в карман правую руку (будто что-то сжимая в кулаке) и села на стол, как Сребровласая Марианна.

— Согласен, — ответил я, чувствуя, что вдохновение меня не оставляет, — согласен, но при условии, что и этот театр будет иметь форму. А ее может ему дать только искусство… L'art. Во что бы превратился этот «театр жизни», если бы не маски и костюмы, прельстительные слова и песни, если бы не то очарование, за которым стоит артист?! В бесцветную массу или кич. Прозябание и скуку.

— Ты преувеличиваешь, явно преувеличиваешь, — она смотрела на меня сверху с дружелюбной снисходительностью.

— Преувеличиваю? Тогда подумайте, прошу вас, кем бы были все мы… да что мы!.. они, герои «Федры», и во что превратилась бы их трагедия, если отнять у них все, что они получили в наследство от своих создателей, артистов?… начиная от древнегреческих и кончая Расином. Без фундамента культуры, без табу и традиций, особенно без языка, без искусно составленной речи Ипполит был бы обычным самцом, в котором разыгралась похоть, а Федра… сукой в течке. А здесь у нас… Бог и сотворенный Адам в стиле Микеланджело или возвышенная аллегория человеческого разочарования, неосуществленности… И если уж об этом зашла речь, — опасаясь, что мне не хватит времени, я резко ускорил темп развития комбинации, — скажите, пожалуйста, какая из этих двух сцен произвела на вас большее впечатление? Признание Ипполита или признание Федры?

«Только скажи правду, прошу», — я опустил глаза, оживляя в памяти образ Мадам в театре, аплодировавшей после сцены, когда Федра сначала умоляла пасынка убить ее, а потом сама брала у него меч.

— Вторая, — услышал я. — А на тебя?

— Первая, — очнулся я от воспоминаний.

— Так я и думала.

— Почему?

— Потому что, как я вижу, ты сладенькое любишь… Вопреки тому, что декларируешь.

— А пани предпочитает горькое? — невольно смодулировал я памятную мне фразу Ежика.

— В искусстве — да. В жизни — нет, — она вынула руку из кармана и поправила юбку.

Я решил, что медлить нельзя.

Встал, подошел к полке, на которой стояли книги издательства «Плеяда», и вытянул из ряда том с драматургией Расина. Быстро отыскал «Федру», а там первый диалог Ипполита с Арикией.

— Вы не могли бы кое-что сделать для меня?.. — подошел я к столу. — Чтобы слегка подсластить жизнь… — и показал на раненую руку.

— Смотря что, — ответила она.

— Ах, ничего особенного!.. Пожалуйста, прочтите вот здесь, — я протянул ей открытую книгу и вернулся на диван.

Она посмотрела в текст и начала читать (даю в переводе):

— Царевна!

Перед отплытием явился я к тебе, —

О будущей твоей уведомить судьбе.

— Немного дальше, — прошептал я, будто режиссер или суфлер.

Она прервала монолог Ипполита и начала со второй реплики Арикии:

— Я так поражена, что не найду ответа.

Уж не во сне ли мне пригрезилось все это?

Сплю? Бодрствую? Понять не…

— Простите, еще дальше.

— С какого же места? — спросила она с раздражением.

— От: «Преследовать, царевна?»

Она нашла это место и начала в третий раз:

Зло причинить тебе? Иль, чудеса творя,

Ты не смягчила бы и сердце дикаря?

Сколь не хулит молва мое высокомерье, —

Я женщиной рожден, не чудище, не зверь я.

Иль мог я помешать, чтоб красота твоя…

— Как, государь?.. — вставил я по памяти последовавшее здесь восклицание Арикии.

Она с улыбкой взглянула на меня и продолжала:

— Себя невольно выдал я,

Увы, рассудок мой был побежден порывом.

Но, с ожиданием покончив терпеливым,

Со строгих уст сорвав безмолвия печать

И сердце обнажив, я должен продолжать.

Перед тобой — гордец, наказанный примерно,

Я тот, кто отклонял любовь высокомерно,

Не признавал ее началом всех начал,

Я, кто ее рабов надменно презирал,

Кто с жалостью глядел на тонущие души

В час бури, думая, что сам стоит на суше, —

Был сломлен, подчинен всеобщей был судьбе.

В смятенье изменил я самому себе.

Она оторвала глаза от книги:

— Хватит или еще продолжать?

— Несколько последних строк.

Она несколько мгновений пристально глядела мне в глаза, потом покачала головой, будто хотела сказать: «Опасную игру ты затеял», и вернулась к тексту: