Мадам де Помпадур - [89]

В июне 1763 года эту статую вытащили из мастерской скульптора и поставили посреди площади Людовика XV под звуки целого хора типично парижских приветственных и насмешливых воплей. Парижане, как всегда, не могли воздержаться от зубоскальства, но при этом радовались случаю повеселиться и попраздновать. Платформа, на которой везли статую короля, застряла напротив Елисейского дворца: «Им в жизни не оттащить его от отеля Помпадур!» Когда толпа рассмотрела пьедестал с четырьмя женскими фигурами по углам, раздались крики: «Это же Вентимиль, Майи, Шатору и Помпадур!» Звучали стишки: «Он тут, как и в Версале, — ни сердца, ни души», — и многие другие.

Тем не менее процессии, фейерверки, сражение потешных судов на Сене и пляски на улицах, с бесплатным вином и мясом, пользовались большим успехом у толпы. Большой концерт в саду Тюильри сорвался из-за грозы и настоящего тропического ливня, но на следующий вечер фейерверк и иллюминация на новой площади удались блестяще. На берегу реки, перед Бурбонским дворцом, резиденцией принца Конде, построили девятнадцать лож для короля и его приближенных. Они представляли собой палатки из красного холста, подбитого алой камкой, и каждая освещалась красивым канделябром. В одной из этих лож сидела мадам де Помпадур с братом. Когда фейерверк окончился, она устроила другой, еще лучше, у своего Елисейского дворца. В результате образовалась чудовищная пробка из экипажей, которую следовало бы предвидеть, ведь тогда не существовало моста через Сену между Королевским и Севрским мостами. Многие экипажи выбрались из затора только к утру.

Это было последнее появление мадам де Помпадур на людях.

В январе 1764 года кардинал де Берни ненадолго наведался в Версаль. Его хорошо приняло королевское семейство, и король сумел преодолеть неловкость настолько, чтобы возложить на него сан архиепископа Альби. Маркиза держалась ласково и дружелюбно, и, казалось, совсем забыла, что когда-то он до того ее раздражал, что она не могла находиться с ним в одной комнате. Больше никого из них Берни уже не видел, пока мадам Аделаида и мадам Виктория не приехали в Рим беглянками из собственной страны, после начала революции.

В это время маркизу навестил и еще один давний друг, мадам де Ла Фертэ д’Эмбо. Мадам де Помпадур часто просила ее перебраться на жительство в Версаль, но та терпеть не могла двор и ни за что не соглашалась. Теперь же она приехала благодарить за возвращение из ссылки кардинала де Берни, так как долго просила об этой милости.

«Я нашла маркизу красивой и серьезной, она хорошо выглядела, хотя и жаловалась на бессонницу, несварение и одышку при подъеме по лестнице. Она начала с того, что я, должно быть, довольна ею, потому что она устроила столь блестящее возвращение для моего друга. И прибавила, что он честно сделал все, что мог, но из-за несчастий, постигших страну, впал в уныние и начал наводить тоску на окружающих, так что им с королем стало не по себе от его присутствия. Она в ярких и выразительных словах рассказала мне, как удручают ее плачевное состояние королевства, мятежные настроения парламента и все, что происходит наверху (и подняла полные слез глаза к потолку, указывая на покои короля)». В это время короля снова одолевали заботы из-за разногласий между церковью и парламентом, приведшие к изгнанию иезуитов из Франции в конце 1764 года. Вину за него приписывали маркизе, но нет никаких свидетельств ее причастности к делу иезуитов. «Она, — продолжает мемуаристка, — уверяла меня, что остается с королем лишь из-за глубокой преданности ему и что была бы в тысячу раз счастливее, спокойно живя в Менаре, но он без нее пропадет. А потом она открыла мне свое сердце, как, по ее словам, никому не открывала, и рассказала обо всем, что ей приходится выносить, причем говорила горячее и красноречивее, чем когда-либо на моей памяти. Словом, мне показалось, что она взбешена, даже безумна; это была настоящая исповедь в тех несчастьях, которые неотступно следуют за честолюбием. Она казалась такой несчастной, такой гордой, до того жестоко потрясенной и задушенной собственной же чудовищной властью, что через час этого разговора я вышла от нее с мыслью, что смерть — для нее единственное спасение».

И смерть была недалеко. В один из вечеров в Шуази у маркизы так жестоко разболелась голова, что у несчастной потемнело в глазах и пришлось просить Шампло, королевского слугу, проводить ее к ней в комнату. У нее обнаружился застой в легких, и несколько дней она находилась между жизнью и смертью. Король отложил свое возвращение в Версаль и остался с маркизой. Через некоторое время ей стало немного получше, и у некоторых людей отлегло от сердца. Кошен в честь ее выздоровления сделал гравюру, обрамляющую стихи Фавара:

Случилося на небесах затменье.

И Помпадур как раз больна.

Но это было лишь мгновенье,

Светило вышло, и маркиза спасена...

(Как раз произошло солнечное затмение.) Но король не питал иллюзий. Он писал своему зятю, инфанту: «Я тревожусь, как всегда. Должен признаться, что не слишком надеюсь на настоящее выздоровление и даже чувствую, что, быть может, конец близок. Почти двадцатилетний долг признательности, непоколебимая дружба! Однако Господь всемогущ, и мы должны склониться перед Его волей. Господин де Рошуар узнал, что его жена скончалась после долгих страданий. Если он ее любил, то мне жаль его».