Лжедмитрий - [46]

— Невинная задержка (я понимаю), ваше преподобие, привела к тому, что я ознакомился с только что полученными документами. И это делает предмет нашего разговора ещё более важным. Потому что всё это теперь currit quattuor pedibus[11].

Король широким жестом указал на одно из кресел, приставленных к сверкавшему лаком столу. Рангони с удовольствием опустился. Во время аудиенции он будет иметь возможность созерцать великолепный фламандский пейзаж. Король, сам художник и создатель многих живописных произведений, знает любовь своего гостя к живописи, а потому он нарочито сделал соответствующие распоряжения.

— Дайте мне собраться с мыслями, ваше преподобие, — сказал король и зашагал по кабинету, вдоль окон.

И ещё одно приятно насторожило Рангони. Король сегодня говорит с ним по-польски. Это служило верным признаком того, что разговор пойдёт о делах государственной важности. Если бы разговор начался латинскими фразами — он касался бы духовной жизни. Если бы итальянскими — светской. Ну а по-французски здесь говорят о делах военных. Таких разговоров король не одобряет.

— Сейчас, сейчас, — не забывал король о госте.

Рангони скользил взглядом то по знакомому лугу на полотне, где носились весёлые ребятишки и паслись рыжие коровы, то по фигуре короля и в который раз убеждался, что, не знай он, кто перед ним, он бы ни за что не сказал, что это польский король. Король Сигизмунд никак не походит на людей, землёю которых он управляет. Правда, Рангони отлично знал, что в жилах этого человека струится польская кровь, что мать его — Екатерина Ягеллонка. Но вместе с тем кровь польского короля густо перемешана со шведской. Ведь он приходится двоюродным братом Густаву-Адольфу, знаменитому шведскому властителю. Он — сын Иоанна Вазы, другого шведского короля.

— Сейчас, сейчас, — повторял король.

Да, польский король по внешнему виду казался Рангони настоящим шведом. Высокий, худощавый. И также нетороплив в движениях. Русая короткая борода и длинные, тоже русые, усы вроде бы польские. Но в сочетании с такой фигурой усы эти выглядели не на месте. Будто приклеены. Да, поляки теперь явно жалеют, что позволили себя уговорить Анне Ягеллонке, вдове покойного Стефана Батория, и избрали на престол её племянника. И что за польза им от того, что он преданный католик? Для короля важнее всего прочего — государственный ум. А здесь...

В королевском кабинете обильно горели свечи. Но стоило королю, который никак не мог остановить своей ходьбы, попасть под солнечные лучи, рвущиеся из окон, — и на камзоле у него ярко вспыхивал орден, присланный Папой Римским Климентом VIII.

Напутствуя нунция на эту трудную дипломатическую службу, Папа много говорил ему о задачах польского короля. А ещё больше твердил о том кардинал Боргезе, секретарь Папы.

— Вот, ваше преподобие, — на минуту остановился король, махнул рукою и снова зашагал.

Король никак не мог начать разговор. Это Рангони не удивляло. Он знал всё, что говорится в Кракове об обитателе вавельского замка. Да и не только в Кракове. И не столько в Кракове. Великий гетман и канцлер Речи Посполитой Ян Замойский, опечаленный неожиданной кончиной Стефана Батория, единомышленником которого он был, настоял тогда, чтобы поляки приняли предложение Анны Ягеллонки об избрании на престол именно Сигизмунда. Но когда этот человек прибыл в Польшу, то Замойский не сдержался и сказал в присутствии многих вельмож: «Какие немые черти его к нам принесли!»

Да, король Сигизмунд постоянно погружен в свои мысли. Он всегда молчалив.

— Ах да, ваше преподобие!

Наконец король присел в кресло и открыл рот. Он старался придать своему голосу как можно больше доверительности, хотя это казалось ненужной затеей: у нунция, как и у всех поляков, не было никаких сомнений в том, что король Сигизмунд благоговеет перед его святейшеством Папой Римским. Так уж воспитала его мать, Екатерина Ягеллонка, истая католичка. Пожалуй, подумал Рангони, Сигизмунд своей преданностью католичеству напоминает испанского короля Филиппа II, если отбросить надменность последнего.

— Мы получили достоверные известия, — медленно начал король, — что появился человек, который выдаёт себя за царевича Димитрия Ивановича, сына Грозного.

Прозвучи это по-латыни — Рангони продолжал бы сидеть и внимать королевским устам. Но это прозвучало по-польски.

Рангони почти привстал с места. Он почувствовал как бы удар молнии.

— Но, ваше величество, — заставил он себя всё-таки высказать своё удивление. — В который уже раз...

А внутри запело.

Король остановил его:

— Нет, ваше преподобие. На этот раз человек объявился не в казацкой толпе, не в шинке, но во дворце князя Адама Вишневецкого. Который, как известно, придерживается православного вероисповедания. И как бы там ни было, такой человек, как сенатор Адам, во всём разбирается. Его владения граничат с Московским государством. Это говорит о многом...

После такой продолжительной речи король не мог усидеть. Он снова стал прохаживаться по кабинету, закрывая долговязой фигурой манящий фламандский пейзаж и солнечный свет из окна, — день между тем разгорался.

Конечно, Рангони мог запросто воспроизвести ход королевских размышлений. Наверное же, король в сию минуту жалеет, что не последовал советам канцлера Яна Замойского. Что не стал продолжать того, о чём мечтал и что начал успешно осуществлять Стефан Баторий, — не стал обуздывать своевольных магнатов. А Стефан Баторий смело и решительно поступил со Зборовским, с Осупкой. Не побоялся изгнать этих вельмож из их родовых имений. Не убоялся рокошей. Потому и во внешней политике добился значительных успехов. А здесь... Король ни шагу не волен сделать, чтобы не оглянуться при том на сейм. А в сейме достаточно какому-нибудь пьянице из засцянковой шляхты, попавшему на сейм случайно, закричать «veto!»