Людвиг Витгенштейн - [61]
В дискуссиях Витгенштейна с Баусмой речь заходила и о более общих вопросах. Например, Витгенштейн подчеркивал, что между его философией и психоанализом есть определенные сходства, причем как в положительном, так и в отрицательном отношении. Он считал, что его учение, так же как и учение Фрейда, принесло больше вреда, чем пользы, прельстив студентов наличием некоей универсальной «формулы». Кроме того, Витгенштейн высказал Баусме свое неприятие платоновских диалогов:
«Сократический метод! Аргументы негодные, инсценировка дискуссии слишком очевидна, сократическая ирония – противна; почему человек не может прямо сказать, что у него на уме? Что касается сократического метода… его просто нет. Собеседники – какие-то болванчики, у них никогда не бывает своих собственных аргументов, они говорят “да” или “нет”, когда это нужно Сократу. Какое-то сборище идиотов»[268].
Однажды вечером Баусма повел Витгенштейна прогуляться на холм, возвышавшийся над городом. Глядя на открывшуюся его взору панораму, Витгенштейн произнес нечто характерное для непостижимой стороны его личности: «Если бы мир делал я, я вообще не стал бы создавать солнце. Смотрите, как красиво! От солнца слишком ярко и жарко. <…> Хотя если бы была только луна, то не было бы ни чтения, ни письма»[269].
В Итаке Витгенштейн заболел и вынужден был лечь на обследование. Подозревая у себя рак, он испугался, что придется ложиться на операцию и он не сможет вернуться в Европу.
В сердцах он сказал Малькольму: «Не хочу умирать в Америке. Я европеец, хочу умереть в Европе. <…> Какой же я идиот, что сюда приехал»[270]. К счастью обследование дало обнадеживающие результаты, и в октябре Витгенштейн спокойно вернулся в Англию. Недолго пробыв в Лондоне, он заехал в Кембридж к фон Вригту. Его план состоял в том, чтобы вновь поселиться в дублинском отеле «Росс». Но в Кембридже ему снова стало плохо, и он опять обратился к врачу, на этот раз к доктору Эдварду Бивану – семейному врачу фон Вригтов и знакомому Друри. Вскоре после обследования Витгенштейн написал Малькольму:
«Дорогой Норман, спасибо за письмо! Врачи поставили мне диагноз. У меня рак предстательной железы, хотя звучит это гораздо хуже, чем есть на самом деле, поскольку имеются средства (какие-то гормоны), которые, как мне сказали, могут смягчать симптомы болезни и с которыми можно жить еще долгие годы. Врач даже говорит, что я смогу снова работать, хотя я себе представить этого не могу. Когда мне сообщили, что у меня рак, шока у меня никакого не было; он был, когда я услышал, что его можно лечить, потому что жить еще долгие годы никакого желания у меня нет. Но вопреки отсутствию у меня этого желания ко мне все относятся с большой добротой, и у меня добрейший доктор, который к тому же еще и не дурак. Часто с благодарностью вспоминаю вас и [вашу жену]. <…> С признательностью, Людвиг»[271].
Витгенштейну назначили эстроген, который должен был продлить его жизнь на несколько лет, и – спустя какое-то время – химиотерапию. Он писал Ризу: «Еще одного года такого полураспада было бы достаточно»[272]. Поначалу Витгенштейн скрывал свою болезнь от большинства окружающих, в том числе от родственников. На Рождество он летал в Вену, чтобы побыть с Эрминой, которая скончалась в феврале 1950 года, и через месяц вернулся в Англию. Последний год жизни он провел с различными друзьями, продолжая, правда с перерывами, править уже написанные рукописи и даже, несмотря на тяжелое физическое состояние, работать над новым материалом, особенно по эпистемологии и цвету. С апреля по октябрь 1950 года он жил в Оксфорде по адресу Сент-Джон-Стрит, 27, у Элизабет Энском – своей бывшей ученицы и, видимо, самой выдающейся женщины-философа XX века. Здесь он перечитал Шекспира, к которому относился со сдержанным восхищением.
«Если Шекспир велик, его величие выражается только во всем корпусе его пьес, в которых создан свой отдельный язык и мир. Иными словами, он совершенно нереалистичен. (У него все там происходит как во сне.) <…> На Шекспира можно только смотреть с изумлением и ничего с ним не делать… Можно говорить о “большом сердце Бетховена”, но никто никогда не скажет о “большом сердце Шекспира”… Люди глядят на него в изумлении, почти как на явление природы. Но у них не возникает ощущения, что они соприкасаются с великим человеком. Скорее – с явлением»[273].
Витгенштейн подружился еще с одним обитателем дома Энском – Барри Пинком, который, как и Энском и другие друзья Витгенштейна, обратился в католицизм. Во время одной из их бесед с глазу на глаз Пинк спросил Витгенштейна, связана ли как-то его философия с его гомосексуальностью. Подобными вопросами некоторые задавались и после смерти Витгенштейна. Так, Колин Уилсон предположил, что неспособность молодого Витгенштейна сопротивляться своим гомосексуальным наклонностям вызвала в нем «жажду ясности, которая привела его к созданию философской системы – “Логико-философского трактата”»
