Людвиг Витгенштейн - [59]

Аналогичным образом очень сложны и отношения между мыслью и языком. Если бы была верна модель перевода, то наши мысли были бы похожи на язык, иначе как бы тогда мог возникнуть перевод? Мышление было бы сродни говорению, только про себя, в душе (важная идея в истории философии). Тогда сразу появился бы кто-то, кто стал бы постоянно и непреднамеренно неправильно переводить собственные мысли, а это – полный абсурд. Да и существовали бы в том «языке мысли» элементы, похожие на глаголы, существительные и предлоги? Как бы они получили свои значения? Но если мысли не похожи на язык, на что тогда они похожи? Из чего состоят? Возьмем мысль, выраженную следующим предложением на диалекте кокни английского языка: Iran’s hard-line president on Saturday inaugurated a heavy-water produckshun plant, a facility th’ Wess fears will be used t’develop a nucular bomb, as Tehran remained defiant ahaid of a un daidline thet c’d lead t’sanckshuns[257]. Как такая мысль могла прийти в голову кому-то, кто не говорит на кокни или на каком-то близком ему диалекте? Язык – не просто одежда мысли, как считали Фреге и молодой Витгенштейн, но по сути предпосылка способности членораздельно мыслить, как мыслим мы, люди. Пределы мысли – это пределы ее возможного выражения, или, если довести эту идею до крайности, без языка мысли быть не может. Если это утверждение верно, оно имеет принципиальное значение для понимания нашего сознания, более того – для любой антропологии. «Мы говорим: собака боится, что хозяин ударит ее, но не говорим: она боится, что хозяин завтра ударит ее. Почему?» (ФИ, § 650).

В «Философских исследованиях» присутствует множество других аргументов и тем, но читателю уже ясно, как философствует Витгенштейн в этой книге и в других поздних работах. Философия служит у него делу недопущения философской спутанности посредством прояснения языка. Однако такое прояснение – задача совсем не тривиальная, наоборот, это один из сложнейших видов интеллектуальной деятельности.

«Философия распутывает мысли в нашем мыслительном процессе, поэтому результат ее должен быть простой, но сама эта работа – столь же сложна, как и узлы, которые она распутывает. <…> Вы спросите, почему грамматические проблемы столь сложны и с виду неустранимы. Потому что они связаны с древнейшими мыслительными привычками, то есть с древнейшими образами, которые впечатаны в сам наш язык. <…> В сознание людей глубоко впрессованы разнообразные примеры философской, то есть грамматической, спутанности, и освобождение от них предполагает их извлечение из бесконечно разнообразных связей, в которые они вовлечены. Необходимо, что называется, перестроить весь свой язык. <…> В нашем языке заложена целая мифология»[258].

Глава 9. Последние годы: 1947–1951

Последние годы жизни Витгенштейна были продуктивны, хотя и отмечены болезнью, одиночеством и меланхолией. Собственного жилья у него больше не было, он жил то у друзей, то в гостиницах. В 1940 году он записал в дневнике: «Чувствую себя скорее мертвым, чем живым» и «Мне кажется, моя жизнь кончится скверно». В 1947-м – в момент увольнения из университета – ничего не изменилось. Он снова надеялся найти утешение в одиночестве: раньше это была Норвегия, теперь – Ирландия. Здесь он с перерывами прожил с декабря 1947-го по июнь 1949 года. Первые несколько недель он провел с Друри в Дублине, затем один приятель договорился, чтобы Витгенштейн пожил в семье фермеров в Ред-Кроссе, графство Виклоу. Иногда ему удавалось много писать, в основном по философии психологии; он испытывал мощный прилив вдохновения, «идеи приходили столь быстро, что казалось, будто кто-то направлял мою руку». Он часто молился, но бремя на душе никуда не исчезало. «Чувствую себя нехорошо, – записал он в феврале 1948-го. – Не физически, а морально. Боюсь, что подступает безумие. Одному Богу известно, в опасности я или нет». Его снова мучили депрессия и чувство вины из-за Френсиса.

«Не давай печали себя изводить! Тебе нужно впустить ее в свое сердце. И бояться сумасшествия тоже не надо. Возможно, оно придет к тебе как друг, а не как враг, и единственное, что здесь плохо, – это твое сопротивление. <…> Много думаю о нашем последнем общении с Френсисом, о своей гнусности по отношению к нему. Я в то время был ужасно несчастлив, да еще и со злым сердцем. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь при жизни избавиться от этой вины»[259].

В столь нервном состоянии жить на шумной ферме было для него невмоготу. Друри предложил Витгенштейну переехать на его дачу в Коннемаре – местности на западном побережье Ирландии. Из окон открывался вид на море, и Витгенштейн наконец обрел здесь столь чаемый покой. В Коннемаре он пробыл до апреля; за ним присматривал слуга Друри Томас Малкерринс. Витгенштейн подолгу гулял; иногда Малкерринс катал его по морю на катере. С людьми он общался редко. Соседи считали Витгенштейна настолько сумасшедшим, что не просто не захотели иметь с ним никаких дел, но даже запретили ему ходить по своему участку, боясь, что тот распугает их овец[260]. Хотя с чего он должен был пугать овец и вообще зверей? Наоборот, он умудрился настолько приучить к себе нескольких диких птиц, что те залетали к нему в окно и клевали хлебные крошки у него из рук. Перед отъездом из Коннемары Витгенштейн даже оставил Малкерринсу деньги, чтобы тот продолжал их подкармливать. Увы, общение с Витгенштейном оказалось для птиц фатальным: привязанность к людям сделала их легкой добычей для кошек