Людвиг Витгенштейн - [57]

«Почему мы называем нечто “числом”? Ну, видимо, потому, что оно обладает неким прямым родством со многим, что до этого уже называлось числом; и этим оно, можно сказать, обретает косвенное родство с чем-то другим, что мы тоже называем так. И мы расширяем наше понятие числа, подобно тому как при прядении нити сплетаем волокно с волокном. И прочность нити создается не тем, что какое-нибудь одно волокно проходит через нее по всей ее длине, а тем, что в ней переплетаются друг с другом много волокон. Если же кто-то захотел бы сказать: “Во всех этих конструкциях общее одно, а именно дизъюнкция всех этих совокупностей”, я ответил бы: ты тут просто обыгрываешь слово. Вполне можно было бы также сказать: нечто проходит через всю нить, а именно непрерывное наложение ее волокон друг на друга» (ФИ, § 67).

Здесь, кстати, видно, как Витгенштейн пытается убедить своего воображаемого собеседника: он вовлекает его в диалог, предлагая ему не только общие аргументы, но и множество конкретных образцов, красноречивых аналогий, ироничных ответов. В «Философских исследованиях» очень много подобных пассажей. Еще один пример аргументации, примененной Витгенштейном в «Исследованиях», – это анализ потаенного характера внутренних состояний человека. Внутренние состояния, как представляется, скрыты от посторонних и уникальны, знаю о них и чувствую их только я. Остальные могут только догадываться. Я сам могу ошибаться по поводу восприятия тех или иных аспектов внешнего мира, но в отношении мира внутреннего я всегда прав. Идея субъективной личной тайны представляется большинству из нас не только совершенно самоочевидной – она была и остается важнейшей для европейской философии, особенно на современном этапе. Благодаря тому, что есть такая личная тайна, я даже могу придумать свой собственный тайный, частный язык, который бы соотносился с моими внутренними состояниями и который никто другой бы не понял. Более того, наш обычный язык вообще представляется неким подобием такого частного языка. Ибо с учетом концепции языка, о которой шла речь выше (то есть идеи, что слово имеет смысл только тогда, когда обозначает какую-либо сущность), можно было бы утверждать, что слова имеют смысл благодаря своей связи с внутренними ментальными состояниями, эмоциями, образами, идеями и т. п. Смысл слова, таким образом, можно истолковать как нечто частное, тайное, доступное только самому говорящему; это опять же скорее естественное предположение, имеющее огромное историческое значение. Возьмите, например, Локка и его «Опыт о человеческом разумении» (1690): «В своем первичном или непосредственном значении слова обозначают только идеи, имеющиеся в уме того человека, который пользуется этими словами… и слова в качестве знаков никто не может употреблять непосредственно ни для чего, кроме как для своих собственных идей»[254]. Шалтай-Болтай из «Алисы в Зазеркалье» говорит об этом более прямо: Когда я беру слово, оно означает только то, что я хочу, не больше и не меньше»[255].

С помощью весомых аргументов Витгенштейн доказывает не только тот факт, что наш обыденный язык не функционирует подобным образом, но и что никакого частного языка вообще быть не может, ибо эта идея внутренне противоречива (его аргументы мы здесь пропустим). Более того, он критикует и саму идею частной тайны и тем самым уничтожает ключевое положение европейской мысли, показывая, что эта идея зиждется на неправильном понимании функции психологических понятий. Он не только отвергает идею, что только я знаю, что я чувствую, но и утверждает, что на самом деле только другие могут знать, что я чувствую. Иными словами, он по сути опровергает утверждение, что я в принципе знаю, что я чувствую! Под этим, однако, он не имеет в виду, что я совсем не знаю о своих чувствах. Скорее бессмысленно приписывание мне знания моих же внутренних состояний. Витгенштейн доказывает это утверждение с помощью описательного метода, о котором шла речь выше. Иными словами, вместо того чтобы принимать его за базовый или объяснять его с точки зрения других концептов, Витгенштейн рисует карту связей между знанием и связанными с ним концептами. Например, он показывает, что знание связано с возможностью доказательств, сомнений, ошибок, незнания и т. п. Если эти возможности исключить, то будет исключено и знание. Если их включить, будет включено и знание. Рассмотрим пример: у меня болит голова, и я говорю: «Голова болит», держась за голову. Без сомнения, вам уместно было бы поискать доказательства (выражение моего лица, например), действительно ли у меня болит голова, но одновременно и поставить этот факт под сомнение, ошибиться или остаться в неведении об этом. Следовательно, уместно приписать вам знание, что у меня болит голова. А что же я сам? Могу ли я не знать, что у меня болит голова, а потом узнать посредством предоставленных мне доказательств? Что это могли бы быть за доказательства? В какой ситуации было бы уместно сказать о себе: «У меня болит голова, но я в этом сомневаюсь»? И будет ли вразумительной фраза, которую я бы сказал доктору со всей серьезностью: «Простите, минуту назад я был абсолютно уверен, что у меня болит голова, но я только что понял, что ошибался»? Кажется, ни то, ни другое не работает. Истоки ошибочной идеи о частной тайне – в непонимании роли утверждений типа «у меня болит голова», ибо они выглядят как обычные описания состояния дел, наподобие: «Я у Мраморной арки». Разумеется, есть возможность выяснить, или ошибиться, или поставить под сомнение тот факт, что я у Мраморной арки, и, следовательно, знать, что я у Мраморной арки. Но при всей схожести фраз «Я у Мраморной арки» и «У меня болит голова» последнее предложение выполняет совершенно другую функцию. «Боль» – это не название внутреннего, частного состояния, и поэтому предложение не является описанием внутреннего, частного состояния. Фраза «У меня болит голова» – это обычно выражение или признание боли.