Людвиг Витгенштейн - [56]

Во-вторых, акт наименования хотя и важен, но не фундаментален. Более того, он уже предполагает свободное владение языком.

«Указательное определение объясняет употребление значения слова, когда роль, которую это слово призвано играть в языке, в общем уже достаточно ясна. Так, если я знаю, что кто-то намерен объяснить мне слово, обозначающее цвет, то указательное определение “Это называется «сепия»” поможет мне понять данное слово. А говорить это можно, если не забывать при этом, что со словами “знать”, “быть понятым” также связаны многочисленные проблемы. Нужно уже что-то знать (или уметь), чтобы быть способным спрашивать о названии» (ФИ, § 30).

В-третьих, Витгенштейн отмечает, что традиционная концепция языка догматически утверждает, будто определенный тип предложений, более или менее господствующий в науке, то есть повествовательное субъектно-предикатное предложение (типа «Плутон – это планета»), представляет собой форму всех предложений. На самом же деле это лишь один из многих видов предложений, и не самый фундаментальный. Ибо язык имеет не одну функцию, а бесчисленное их множество. «Язык – это инструмент. Его понятия – инструменты» (ФИ, § 569). «Рассматривай предложение как инструмент, а его смысл как его применение» (ФИ, § 421). А у инструментов могут быть очень разные цели. Молитва, шутка, довод не описывают факты. Когда я говорю: «Купи мне кольцо с бриллиантом!» – или спрашиваю: «Сколько мне сегодня съесть ирисок?», я участвую в языковых играх, которые сильно отличаются от языковой игры описания, а именно в языковой игре заказа или задавания вопросов соответственно. Эти языковые игры – не менее, а столь же фундаментальны, как и языковые игры описания, и большая ошибка – пытаться уподоблять их языковой игре описания. Повествовательное субъектно-предикатное предложение не является фундаментальной формой предложения (пропозиции).

«Сколько же существует типов предложения? Скажем, утверждение, вопрос, повеление? – Их бесчисленное множество, и столь же разнообразны способы употребления всего того, что мы называем “знаками”, “словами”, “предложениями”. Эта множественность не представляет собой чего-то устойчивого, раз и навсегда данного; наоборот, возникают новые типы языка или, можно так сказать, новые языковые игры, а другие устаревают и забываются. (Приблизительную картину этого процесса способны дать нам изменения в математике.) Термин “языковая игра” призван подчеркнуть, что говорить на языке – это компонент деятельности или форма жизни» (ФИ, § 23).

Поскольку не существует фундаментального вида слов или предложений, говорить о сути языка – значит вводить в заблуждение. Ответ на вопрос «Что такое язык?» растворяется в нескончаемом перечне описаний разнообразных языковых игр. Они более или менее связаны друг с другом, но при этом не обладают одной-единственной общей особенностью. Витгенштейн сравнивает понятие языка с понятием игры. Можно ли дать четкое определение игры? Что общего во всех играх?

«Не говори: “В них должно быть что-то общее, иначе их не называли бы «играми»”, но присмотрись, нет ли чего-нибудь общего для них всех. Ведь, глядя на них, ты не видишь что-то общее, присущее им всем, но замечаешь подобия, связи, и таких общих черт целый ряд. Как уже говорилось: не думай, а смотри! Присмотрись, например, к настольным играм с их многообразными взаимными связями. Затем перейди к играм в карты: ты находишь здесь много совпадений с первой группой игр. Но одни общие черты исчезают, а другие появляются. Если теперь мы перейдем к играм в мяч, то опять много общего сохранится, но многое и исчезнет. Все ли они “развлекательны”? Сравни шахматы с игрой в крестики и нолики. Во всех ли играх есть выигрыш и проигрыш, всегда ли присутствует элемент соревновательности между игроками? Подумай о пасьянсах. В играх с мячом есть победа и поражение. Но в игре ребенка, бросающего мяч в стену и ловящего его, этот признак отсутствует» (ФИ, § 66).

Витгенштейн утверждает, что разнообразные связи между этими играми сродни похожести между членами семьи. Понятие «игра» он объясняет через свою знаменитую концепцию семейного сходства, поскольку его смысл невозможно зафиксировать с помощью какого-либо определения. Понятие «язык» также объясняется концепцией семейного сходства. У обоих концепций нет четких рамок, но это можно счесть недостатком, только если думать, что формальная логика, изобретенная Фреге и Расселом, должна давать нам стандарт точности или адекватности. Однако для такой точки зрения нет никаких оснований. Должны ли мы вслед за Фреге утверждать, что слово не выражает никакой идеи, если мы не можем указать во вселенной какой-либо объект, который бы воплощал эту идею? Но тогда не только слова «игра» или «язык» станут бесполезными, но и слова «стул», «террорист», «старый» или «лысый». Если фотограф очерчивает рукой примерное место и говорит тому, кого собирается сфотографировать: «Станьте где-нибудь здесь», разве нельзя понять, что он имеет в виду? Или, может, ему лучше воспользоваться GPS? Это был бы верх неэффективности и абсурда. В большинстве случаев неточность – одно из достоинств естественного языка. Более того, даже концепция числа укладывается в концепцию семейного сходства. С точки зрения Витгенштейна, монументальный логицистический проект Фреге вырос из неспособности это понять.